Что получается? В отключке, — но на свет все-таки реагирует, да? Интересно…

Или она на каком-то клеточном уровне мое присутствие почуяла? Что, детка, инстинкты работают даже при выключенном сознании?

Ладно, хрен с ней, — возвращаюсь и снова включаю лампу. Кажется, успокаивается, — сучить руками по простыне перестала, и умолять тоже перестала. И глаза под закрытыми веками успокаиваются, не так уже лихорадочно вращаются.

Блядь, — ну, видела же Аля, что у нее со спиной, — зачем на спину переложила? Ей же каждое движение там хуже удара!

Подымаю на руки, снова поражаясь тому, какая она легкая, — прям как перышко.

А она руками меня, блядь, за плечи хватает! Ну, — что с ней делать, а? Вынос мозга себе в собственный дом приволок! Вынос — по полной программе!

— Шшшшш, — шепчу в ухо, поднимая ближе. — Спи. Все с тобой будет хорошо. Никто не тронет.

Права Алька, — во всем права!

Грани, — она у каждого свои. И не перешагнуть их. Вот и мне — не нужно было перешагивать. Никогда такой херней не занимался, — и вот не нужно было. Я же ее теперь и сам не накажу и другим не вышвырну. И жалко же ее, — маленькая такая, беззащитная, льнет к груди моей, дурочка, пальчиками своими кукольными по ней скребет.

Сразу надо было Манизу отдавать, — не видишь и не знаешь, что там творится. Ярость бы только осталась, и не стояло бы лицо это, почти детское, и, кажется, такое невинное, перед глазами!

Я же, блядь, — просто не умею так, как с ней нужно! Не могу…

— Тихо, — снова шепчу на ухо, когда девчонка дергается в моих руках. — Сейчас простыни поменяем и спать будешь. Спокойно спать.

Провожу пальцами по щеке, — и успокаивается. Как будто слышит и понимает все.

А простыни — и правда насквозь мокрые.

Вот так и держу одной рукой, как идиот, а второй постель перестилаю. Да, блядь, вместо мести ты, Тигр, стал нянечкой. Охереть просто!

Укладываю и сижу над ней, пока дыхание не становится нормальным, пока вздрагивать и лепетать что-то не перестает. Говорю что-то, совсем тихо, по щеке рукой провожу, — она так становится почему-то спокойнее. И выхожу только, когда совсем затихает.

— Тигр? — телефон, брошенный на столе в гостиной, разрывается, и, кажется, уже давно.

— Да, Маниз.

— Ты мне, блядь, что устроил, а? В настоящую войну мне тут играть решил? Горячую точку решил устроить? Мы так не договаривались, дорогой ты мой! Слишком, блядь, уже дорогой по всем раскладам! Ты, блядь, вообще, останавливаться умеешь?

— Не умею, Маниз. Не парься. Это мой вопрос.

— Решай тогда свой вопрос, — вздыхает. — Стрелка на пятом километре на выезде из города. Ко мне потом заедешь, если останется, кому ехать. А я пока в сторонке посмотрю, как ты решишь.

— Решу, Маниз. И заеду, — нажимаю на отбой, понимая, что поспать сегодня все-таки не подфартит.

А, может, уже и никогда, — усмехаюсь собственному отражению в наполированном столе.

Подождет Альбинос.

Принимаю, наконец, душ, снова хмыкая, увидев себя в зеркале.

Рэмбо, блядь, куча крови. Черный весь, в копоти и гари, с кровавыми потеками. Везде.

Хорошо, что Аля у нас не слабонервная. А то б две у меня сейчас с психологическим шоком свалились.

Морщусь, когда перебинтовываю плечо, — таки неслабо зацепило, заштопать бы, — но уже нет времени. Да и хрен с ним, — не так смертельно. Если вернусь, то от потери крови не загнусь точно, успею края зашить. Ну, а если нет, — так и смысл тратить нитки?

Еду один, — и не потому, что своих людей потерял сегодня, — охрана Альбиноса тоже не пальцем деланная, реально, в больничке Альки работы сегодня суток на трое прибавилось, и это — только мои. Бойня получилась некислая, — но у меня ресурса и на побольше хватит, а вот Альбинос, который был не готов, потерял сегодня минимум половину своих.

А надо было быть готовым, — луплю по рулю. Надо. После того, как запись мне эту чертову прислал, — армию, блядь, вызывать было нужно и вооружаться до зубов.

Ну, да. Не ожидал. Думал, я проглочу.

Давно уже не те способы и не те методы разборок, да и мы — давно другие и уровень повыше берем, не так, — взрывами, кровью и стрельбой сред бела дня.

Но я, блядь, ему вполне могу напомнить, что и так бывает! И что не все решается сегодня улыбками сквозь скрежет зубов и дипломатией, в которой укусит тот, у кого связей и возможностей больше. Нет, бля, я ему напомню те реки крови, с которых мы все начинали. Хватку лично я не потерял, — а он, если уже стал таким цивилизованным, то пусть пеняет только на себя. Не буду возиться. И разговоры разговаривать. Пусть понимает. Пусть сразу поймет, что его ждет. Армагеддон, на хрен, устрою. И по херу, на чьей земле.

Все знаю.

Только адреналин снова закипел в крови.

Разрывает меня изнутри, огнем по венам бьется, оставляя без кожи и из ноздрей вырывается горячим дымом.

Один я с ними встречусь, — пусть хоть армию с собой притащит. Встану напротив и в рожу его перепуганную посмотрю. Плевать мне на его оловянных солдатиков с пушками. Хочу, чтоб увидел, — я один могу его на хрен размазать.

Машина визжит, когда срываюсь, — и, кажется, мой адреналин рычит даже в моторе.

Лечу на сумасшедшей скорости, — так и надо жить. Лететь. Бешено, раскрываясь самому злому ветру, самому лютому страху, самой большой злости и жадной опасности, которая догоняет, кипеть все внутри заставляет и разрывает от страсти нагнуть ее, свернуть в бараний рог и, плюнув в лицо против ветра, хохотать, танцуя на ее костях.

Давно не ощущал этой свободы, этого кайфа, — продуманным в последнее время стал. Не то, чтобы осторожным, но война и опасность давно перешли на другой уровень.

Там все просчитано на двадцать, тридцать ходов вперед.

Удары там другие, — расчетливые, хитрые, но от этого далеко не менее смертельные.

Но вот по такому я кайфу я таки соскучился.

Когда все на хрен и уже без тормозов.

Когда сила твоя в руках и ярости.

Когда рычишь, как зверь, загоняющий добычу, — даже если добыча считает, что это она здесь охотник. Когда один против всех, — и с хохотом мчишься навстречу тем, кто собрался тебя убивать. И кости ломаешь, — только хруст стоит. Твои кости, чужие, — уже не важно. Знаешь, что не сдохнешь, — ярость эта звериная, огромная, больше, чем ты сам, чем тело твое с костями и мясом, — она всех на хер скрутит. Всех.

И вырвать, вытащить еще глоток жизни среди всего этого блядсва, даже кровью собственной захлебываясь, — вот он, кайф сумасшедший, с которым ничто не сравнится!

Ну, а если не выйдет глоток этот вырвать, — так и хрен с ним. Все равно знаешь, скольких впереди себя во мрак отправил. Все равно не собака, не поджал хвост, не заскулил. Все равно кипишь кровью запекшейся. Так кипишь, что вокруг все взрывается.