– И мамины драгоценности? – не мог успокоиться Кальдер-младший.

Энн в ответ утвердительно кивнула.

– Он, видимо, все продал, чтобы собрать какую-то сумму.

– Я тоже так подумала. Но ведь он вовсе не стеснен в средствах. Разве не так? Я хочу сказать, что у него по-прежнему есть хирургический кабинет, который вот уже несколько десятилетий его полностью содержит. Кроме того, мы знаем, что он ведет довольно аскетический образ жизни.

– Все это очень странно.

– Не мог бы ты спросить его об этом?

– Брось, Энн. Ты же видела, что произошло.

– Знаю. Но мне он вообще ничего не скажет. Ты, конечно, можешь думать все, что угодно, но он тебя уважает.

– Перестань. Это даже не смешно.

– Он тебя уважает, и это правда. И я за него очень волнуюсь.

– По мне, старый негодяй может отправляться в ад! – отрезал Кальдер. – Прости Энн, я знаю, что ты преданная дочь, и это прекрасно. Но я уже по горло сыт его оскорблениями и больше их слышать не желаю.

Однако совсем вскоре, по дороге домой, Кальдер начал жалеть о брошенных им в горячке обвинениях, и в первую очередь его тревожили слова «старый негодяй», тем более что доктор был в чем-то прав. Кальдер мысленно воспроизвел последние недели своей жизни: барахтанье в бурных волнах потока ценных бумаг, оскорбление, нанесенное Джен Карр-Джонсом, имитацию расследования этого дела, уход Ники. Все, кроме истории с Ники, было страшно далеко от реальной жизни. И ни одно из этих событий не радовало. Но будь он проклят, если позволит кому-то диктовать, как следует жить.

С болью в сердце он подумал о маме. Будь она жива, все было бы по-другому. Отец, конечно, всегда был узколобым моралистом, но до гибели в автомобильной катастрофе мама своей бесконечной добротой и любовью согревала ледяную атмосферу дома, лед оставался только на поверхности. Она часто объединялась с детьми, чтобы противостоять диктату мужа, и тот был вынужден закрывать на это глаза. А потом она умерла. Двенадцатилетняя Энн долго не могла прийти в себя, проводя в рыданиях ночь за ночью. Но отец и сын приняли катастрофу достойно – без слез и душевного надрыва. Атмосфера в семье стала еще холоднее. Холод проник в глубину, превратившись в вечную мерзлоту.

Кальдера всю жизнь преследовала мысль, что он в каком-то смысле стал виновником смерти матери. А если быть более точным, то он не сделал того, что она просила его сделать. Если бы он тогда ее послушался, то она осталась бы жива. С тех пор прошло почти двадцать лет, но Кальдера продолжали тревожить проблемы причины и следствия, ответственности и вины. За все эти годы он так и не нашел на них удовлетворительных ответов. Мама тогда попросила его приехать из школы на автобусе, но ему пришлось вернуться в класс, чтобы прихватить забытое домашнее задание. В итоге он всего лишь на минуту опоздал на автобус. Он позвонил домой из автомата, и мама, бросив все дела, поехала за ним. Ей надо было торопиться, поскольку еще предстояло забрать Энн после урока музыки, поэтому она очень быстро вела машину по узкой дороге. Какой-то сельскохозяйственный рабочий, приняв пива за ленчем, гнал свой грузовик в противоположном направлении. Они встретились на слепом повороте. Кальдер прождал в школе до восьми вечера. В конце концов за ним заехала мамина подруга.

Он шлепнул ладонью по рулю «мазератти» и, наверное, в тысячный раз прошептал: «Если бы я…»

Кальдер наблюдал, как Джен зигзагами продвигается через дебри столов торгового зала к своему рабочему месту. Девушка шла, гордо выпрямившись, и по ее лицу нельзя было прочитать, что она чувствует.

Кальдер почему-то сразу решил, что у нее скверные новости.

– Итак? – начал он, когда Джен заняла свое место.

– Сибирь, – буркнула, не глядя на него, Джен.

– Что?

– Они ссылают меня в Сибирь.

– Что это значит?

– Не хочу об этом говорить.

Кальдер посмотрел в сторону группы деривативов: трейдеры имитировали бурную деятельность, бросая время от времени взгляды на Джен. Карр-Джонса среди них не было – скорее всего он отправился выслушать результаты расследования.

– Перестань, – поднимаясь с кресла, сказал Кальдер. – Пошли.

– Куда?

– На воздух.

Девушка последовала за ним. В полном молчании они пересекли Бродгейт-серкл и зашагали к Эксчендж-плейс, небольшой площади слева от железнодорожной станции Ливерпуль-стрит, где уселись на мраморную глыбу, расположенную рядом с большим бронзовым изваянием женщины. Слегка смахивающая на луковицу, дама с благоговейно-идиотским видом пялилась в небо. На улице было прохладно, однако лучи солнца, проскользнув над вокзальной крышей, касались их лиц. Людей на площади было мало, но зато до них доносился скрежет и стук строительных машин, поскольку все больше и больше лондонских домов реставрировалось, перестраивалось или сносилось.

– Рассказывай, – велел Кальдер.

– Присутствовали лишь Бентон и Линда, но говорила одна Линда. Она заявила, что расследование завершено и что они поговорят с Карр-Джонсом после беседы со мной. По их мнению, его поведение можно назвать неуместным, но оскорбления как такового не было.

– Выходит, они не намерены что-либо предпринимать?

– Они вынесут ему устное предупреждение.

– Прости, Джен, но это несправедливо.

– Абсолютно несправедливо, – согласилась она.

– И что это за разговор о Сибири?

Джен повернулась к нему, попыталась без какого-либо успеха изобразить улыбку и сказала:

– Да, это и есть самое интересное. Из-за «неуместного» поведения Карр-Джонса стало ясно, что мы больше не можем трудиться, находясь рядом. Поэтому одному из нас следует убраться. Догадайся кому?

– Что, действительно в Сибирь?

– Да. Вернее, в Москву. Там, видимо, имеется вакансия, и Линда хочет, чтобы ее заняла я.

– Не может быть! Почему никто не поговорил со мной?

– Я не хочу в Москву! Я вообще не хочу отсюда уезжать! – воскликнула Джен, и по ее щеке прокатилась слеза. – Прости, я все это время изо всех сил старалась не плакать, но сейчас ничего не могу с собой поделать. Ты не представляешь, как меня это злит. И не только злит – я начинаю чувствовать, что абсолютно ни на что не гожусь.

Слезы теперь лились потоком. Кальдер хотел обнять ее за плечи, чтобы хоть как-то утешить, но она оттолкнула его руку.

– С того момента, как я приехала в Лондон, все идет не так. Я думала, что мне здесь понравится, но на самом деле я постоянно ощущаю себя несчастной. Я всегда считала себя умной и деловой женщиной, а сейчас мне кажется, что я просто дура. Я могла бы сделать здесь отличную карьеру. Я достаточно умна и умею ладить с клиентами. Что бы ни говорил Карр-Джонс, я прекрасно работаю с деривативами. Но если я по-прежнему не намерена позволять таким козлам, как Карр-Джонс, оскорблять меня когда вздумается, то у меня здесь не будет никаких перспектив.