Идалия вздрогнула. Где-то совсем близко из завалов раздались голоса. Собравшись с последними силами, она позвала. Воцарилась полная тишина, затем донесся чей-то шепот. Идалия все поняла. Она слышала заговорщицкое шушуканье, представляла себе перемигиванье и подталкивание локтями. Ее не хотели пускать на пиршество! Так вот как…

Пиршество проходило в завалах, Идалия ясно видела во всех подробностях длинный стол со скатертью, обшитой ирландскими кружевами шириной в три дюйма. В корзинах — хлеб из крупчатки, наполовину прикрытые салфеткой гренки и сдобные булочки с теплым ароматом. Графины оршада и кувшины молока, покрытые каплями влаги, а в серебряных ведерках — бутылки, подвязанные белой материей, и веретенообразные флаконы, которые эскортировали большие запеченные паштеты и пирамиды из лангустинов, штурмующих собственный бастион. Над золоченым сердцем из свежего масла, лежавшим во льду, смыкались ореолы блюд с закусками. Там были мидии со сливками и эстрагоном; куски рулета с гребешками; копченые угри, свернутые спиралями на букетах из лаврового листа; балтийская сельдь, посыпанная каперсами; розовый редис, нарезанный ломтиками; огурцы с кервелем; томаты, фаршированные креветками; сердечки из артишоков с оливками, а также съедобные цветники французского сада, где посреди золотисто-розового цветения лосося блестели бассейны агатовых колчестерских устриц. Поверх фаянсовых перегородок Идалия видела супы в выпуклом чреве супниц, три вида овсяной каши ячменно-луковый отвар, бульон из птицы с рисом, тушеную говядину, благоухающую сельдереем и пастернаком а напротив — ее близнеца, роскошное Irish stew[24]с картофелем цвета слоновой кости, суп из омара, и великолепное bean-jar,[25]обильно приправленное вареной солониной; но прежде всего она мечтала о просяной каше с молоком. Там был также хрустящий молочный поросеночек подрумяненный на вертеле; мухоловки, выложенные на прямоугольном блюде; небольшие паштеты из почек громоздящиеся друг над другом; дымящийся ростбиф в окружении моркови; баранье жиго в мятном соусе; гаммонский окорок на доске; лакированные маслом салаты из кресса, овощной валерианницы, латука, цикория и эндивия; миска сливочного сыра… Наверное, как раз наступило Рождество — ветвь падуба указывала на купол пористого, блестящего пудинга. (Читатель заметил, с каким удовольствием я демонстрирую мисс Дабб все эти яства, но кто отказался бы похвастать такими красотами?)

Рады красных кентских яблок, желтого ранета и серого бергамота, а на вершине пирамиды — ананас разворачивал свой изумрудный плюмаж, и в центре стола гигантская архитектурная бриошь, изображавшая донжон, триумфально завершала пиршество. Стенки башни переливались то старым золотом и тепловатой медью, то коричневым бархатом белых грибов и кремово-бежевым цветом, похожим на живот оленухи. Казалось, будто под тонким покровом этой корки донжон — одновременно твердый и мягкий; ясно было, что внутри он — цыплячьего цвета, оттенка золотистого бутона, и готов отдаться зубам в сладострастном поражении, которое в то же время станет его апофеозом. Понятно было, что его зубцы пропитаны флердоранжем, терраса состоит из масла, лестница — из отборной пшеницы, а тепло духовки, которое он все еще сохранял, придавало более темный оттенок слегка закругленным ребрам его пятиугольника. Донжон благоухал ароматом, возносившим кондитерское изделие к ангельским высотам седьмого неба, а Идалия представляла себя крошечной фарфоровой куколкой, хаотично жестикулирующей на вершине этой восхитительной башни.

Вдруг шушуканье возобновилось — явственный заговор. Хористы шлифовали перья, они сухо скрипели. Идалия никогда не смогла бы проникнуть на пиршество даже хитростью. Надежда была тонка, словно паутинка, летающая в воздухе. С большим трудом Идалия ухватилась за обложку своего альбома, засунутого меж камнями, и неразборчиво написала израненными пальцами, что она находится «на пироге обвалившейся лестницы», что ей «холодно от лестницы, искать ее, пока не отыскали вороны» — свое завещание.

Неожиданно она почувствовала, что по бедрам течет кровь: наступили дни, когда луна посылала ей свои пурпурные цветы. Остановить поток было нечем, и юбки местами слиплись и покрылись коркой, царапавшей кожу. Идалия почувствовала, что от нее воняет.

Внезапно она вновь нашла свою шляпку, очень долго ее узнавала и, наконец, вспомнила. Ее родители… Эдинбург… Тетка Гадюка… Путешествие… Она оторвала восковые незабудки и умудрилась съесть их, даже не почувствовав горечи. Цветы были выкрашены анилином.

После обеда снова пошел дождь, Идалия полакала немного воды. Замерзая от лихорадки, она не могла собраться с мыслями и мечтала о теплой постели, в крайнем случае, об одеяле или просто куске тряпки. Покачиваясь от головокружения, она все-таки взобралась на цоколь. С трудом помахала рукой, но ветер вырвал носовой платок — горестную сигнальную бабочку. Глаза ее потускнели, в висках стучала кровь, и ежеминутно она слышала, как кто-то выкрикивает ее имя и шушукается за спиной. Анилин разъел внутренности, незабудки вновь расцвели на мокрой от пота коже и губах, а язык посинел, как у висельников. Идалии показалось, что с кораблей больше никто не отвечает на ее знаки, и почему-то она даже успокоилась. Только постель — постель, в которой можно умереть…

От головокружения она упала с цоколя, одно из сломавшихся при этом ребер проткнуло печень, и из-за боли стало гораздо труднее дышать. Идалия задыхалась, растянувшись на плитах красными кузнечными мехами — зверем, заживо ободранным изнутри. Она была веером, вырезанным из плоти ножом, галактикой с красными солнцами внутреннего кровотечения.

Вороны сбились в стаи, не пропуская пришлых сородичей, жаждавших разместиться на донжоне. Снизу внимательный наблюдатель мог бы догадаться по оглушительному карканью о каком-то чрезвычайном происшествии, но никто не придал этому значения.

— Карр… Карр… Карр…

— Зав-трра…

Недреманные вороны в черных, как смоль, одеждах весело подпрыгивали, взлетали, задрав клюв, взбивали воздух широкими взмахами подобранных крыльев, спускались в своих бахромчатых шалях и приземлялись лапами вперед, распустив хвост колодой карт. Они прилетали издалека, отряхивая вековой прах, — со средневековых виселиц перед бургом Ланек, на которых болтались несчастные грешники с выколотыми глазами и вывернутыми ногами. По-прежнему обуянные жаждой жизни, вороны ожидали, что завтра предстоит пышная трапеза:

— Карр… Карр… Карр…

Они беседовали между собой и разглаживали перья, склоняя шею, топорща оперение и выклевывая в пушке паразитов. Проскребывали короткие перышки на животе и зобе, выщипывали гузку, старательно чистили бедра и кожу на лапах, ухаживая и за когтями; заводили голову назад, чтобы порыться в перьях на спине. Затем отряхивались обеими руками, растопыривая пальцы в перчатках из тьмы, смеялись, втянув головы в плечи, и проворно чесали себе виски. Если одна спала, спрятав лоб под крыло, ее охраняли тридцать других, с резвыми движениями, проворным взглядом, полные радости жизни: гробовщики — веселые ребята.