Великий психоаналитик указывал, что «через несколько месяцев все эти моральные муки заканчиваются, Сверх-Я перестает быть суровым критиком, а оправданное Я снова наслаждается всеми правами человека – до следующего ухудшения». Это удивительный феномен: «Крайне важно понимать, что нравственность, которая, как некоторые думают, дана нам Богом и укоренена в нас, действует просто как периодическое явление»[145]. И Фрейд прав. Сегодня мы знаем: при депрессии пациенты нередко страдают от патологического чувства вины, порой за воображаемые поступки, которых не совершали. Допустим, пациент питал вражду к брату или сестре, и вдруг этот брат или сестра умирает. На пике эмоционального расстройства больной чувствует себя виноватым, словно именно он стал причиной их смерти, но стоит выздороветь, и вина исчезает.

Фрейд перенес свои клинические наблюдения на мир здоровых людей. Он, как и Льюис, отмечал, что «чувство вины» присуще почти всем. В нравственный закон он не верил и создал альтернативную теорию, объясняющую происхождение формальной религии и этических принципов. Он был знаком с трудами антропологов, исследовавших примитивные народы. Те жили кланами, и символом клана было животное-тотем. У таких племен были некоторые запреты: «Не убивать тотемное животное» и «Не вступать в сексуальную связь с женщиной из своего рода». Фрейд знал о гипотезе Чарлза Дарвина, по которой «изначально люди жили в стаях, и каждой из которых управлял властный, жестокий и ревнивый мужчина».

В одном знаменитом отрывке из «Тотема и табу» Фрейд объясняет, как он «видит» события прошлого: «Отец примитивной стаи, деспот с неограниченной властью, забрал себе всех женщин; видя в сыновьях опасных соперников, вождь либо убивал их, либо изгонял. Но однажды сыновья собрались убить и съесть отца – своего врага и идеал». Убийство отца, по мнению Фрейда, стало деянием, «повлекшим появление чувства вины (или «первородного греха») и стало началом… зарождения религии и этических запретов». «В начале было Дело», – приводил Фрейд слова Фауста, парафраз начала Евангелия от Иоанна.

Теория Фрейда основывалась на том предположении, что члены клана заменили тотемом – обычно животным – «первичного отца», и в конечном итоге «первичный отец, которого боялись и ненавидели, но в то же время почитали и кому завидовали, стал прототипом самого Бога». Он утверждал, что «торжество в честь тотема было воспоминанием об ужасном злодействе» и что оно проясняет практику причащения, где «сохранилась тотемическая трапеза, лишь немного видоизмененная»[146]. Вина за акт отцеубийства передавалась из поколения в поколение, и это объясняет, почему «чувство вины» свойственно всем. По Фрейду, люди чувствуют вину не потому, что нарушили нравственный закон – они унаследовали ее за убийство первичного отца.

В зависимости от мировоззрения можно увидеть в этом труде необычайно дерзкую попытку переписать человеческую историю либо чистую фантазию автора. Как бы там ни было, Фрейд, пусть и по-своему, увидел одну важную проблему. Если убийство первичного отца стало началом всех этических ограничений и если совесть – на самом деле интернализация, перенимание этих запретов, то сыновья, убившие отца, еще не чувствовали вины. У них еще не развилась совесть.

Льюис также обратил внимание на это слабое место в гипотезе Фрейда. «Попытки свести нравственные переживания к чему-либо еще, – писал он, – всегда предполагают наличие того самого феномена, который они стремятся объяснить, – так знаменитый психоаналитик сводит их к доисторическому отцеубийству. Если убийство отца рождает чувство вины, значит, люди ощущали, что не должны были этого делать; если бы они этого не чувствовали, не было бы и вины»[147].

Фрейд отвечает семантическим сдвигом. Сыновья, убившие отца, говорит он, чувствовали не вину, а «раскаяние». В книге «Недовольство культурой» он пишет: «Когда человек чувствует вину после совершенного дурного поступка, это чувство правильнее назвать раскаянием. Оно связано только с определенным поступком и, разумеется, говорит о том, что совесть – готовность испытывать вину – существовала до поступка. Следовательно, подобного рода раскаяние ничего не объясняет нам о происхождении совести и чувства вины в целом»[148]. Далее Фрейд спрашивает: «Но не будь на время поступка (убийства отца) совести и чувства вины… откуда же раскаяние?» – и дает такой ответ: «Раскаяние порождено изначально амбивалентным отношением к отцу. Сыновья ненавидели его, но и любили. Акт агрессии утолил их ненависть, и на поверхность вышла любовь в виде раскаяния в содеянном». И затем добавляет: «Это, без сомнения, должно объяснить нам тайну чувства вины и положить конец нашим трудностям. Думаю, это верное объяснение»[149].

Если нам по-прежнему нелегко понять логику Фрейда, то такие же трудности испытывали многие его биографы, да и он сам. Он ставил под сомнение этот вывод вскоре после окончания работы над «Тотемом и табу». «Я перестал так высоко, как раньше, ценить эту работу и отношусь к ней критически», – писал он некоторым своим коллегам[150]. Фрейд опасался критических отзывов на книгу, и был прав. Ее встретили «с полным недоверием как плод фантазии автора. Антропологи единодушно отвергли его выводы, отмечая, что Фрейд неверно интерпретировал факты»[151].

Хуже того, вся гипотеза Фрейда – его «видение», как он это называл, – опиралась на идею Дарвина о том, что примитивные доисторические люди жили в группах, где правил полигамный жестокий мужчина, доминирующий над всеми. Позднейшие исследования не подтвердили эту гипотезу. Теория Фрейда зависит от идеи о передаче приобретенного свойства от одного поколения другому (одно поколение передает чувство вины другому); современная генетика эту идею также опровергает.

Почему же Фрейд написал книгу, идеи которой вызывали сомнения у него самого? Нам остается лишь строить догадки. «Весьма вероятно, – писал Питер Гэй, – что некоторые импульсы, стоявшие за аргументами “Тотема и табу”, связаны с невидимой жизнью Фрейда; в каком-то смысле эта книга – очередной раунд бесконечного поединка с Якобом Фрейдом». По словам Гэя, сам Фрейд понимал, что «публикует научные фантазии»[152]. Быть может, он, продолжая «борьбу» с первым авторитетом своей жизни, одновременно боролся с идеей Высшего Авторитета? Возможно, он стремился одержать победу и доказать, что никакого Законодателя не существует? Фрейд писал коллеге, что этот труд «четко отделит нас от любой… религиозности»[153].