– Папа, ты что?! Вика ничего не крала, пингвинов я сам ей подарил. Я тогда не знал, что они такие уникальные! И икру мы взяли просто поесть!

Отец только рукой махнул:

– Поесть! Да ты отродясь черную икру не ел, и красную тоже.

Споря и отстаивая каждый свою точку зрения, они достелили постели и легли спать. Отец был совой, он всегда засыпал плохо. Лежал, ворочался, вздыхал потихоньку. Петя совой не был, ему не спалось от перевозбуждения. Он думал обо всем подряд. Воровка Вика или нет? Родной он или нет? Гений он или гений, но не интерпретации? Кто мог стащить шкатулку? А что в ней вообще было?

– Па-а! Спишь?

– Мм… Нет.

– Па, а в угол тебя за что ставили?

– За глупости. За что детей в угол ставят?

– Не знаю… А меня вы почему никогда в угол не ставили?

– А что толку? В угол обычно ставят зачем? Чтобы ребенок думал о том, в чем провинился, и исправлялся. Но это же бред. В углу совсем не об этом думаешь.

– А о чем думаешь?

– Ну… о том, как все несправедливо… И «когда выпустят»… Или еще: «А я все равно назло еще хуже сделаю»… В общем, учти на случай, когда сам папой станешь: маленьких никакого смысла нет в угол ставить.

– А больших?

Папа усмехнулся, фыркнул, зевнул:

– Больших – имеет. Рот скотчем заклеить, руки за спину и на горох на колени! Чтоб болтал поменьше и спать не мешал!

Петя обиделся, буркнул:

– Спокойной ночи!

Потом повернулся к отцу спиной и накрылся с головой одеялом.

Мысль о шкатулке с драгоценностями спать не давала. Когда отец задышал ровно, Петя вылез из-под одеяла и пробрался в гостиную.

Тучи разошлись – редкое явление в питерском феврале. Луч лунного света падал на стакан водки и хлеб. Петя сел в дедово кресло, спиной к луне и стал смотреть на стакан. Сидел так около часа, наверное. Потом нашел блюдечко с недоеденным поминальным блином. Доел, прошептав что-то портрету. И, замерзший, потопал в спальню.

Мать вернулась не поздно, но Вика уже спала. Вид у дочки был уставший, измученный. Шкатулки нигде на поверхности не наблюдалось. Спрятала? Не нашла? Ей вообще удалось втереться в доверие к пацану? А может, Сергей не вовремя вернулся? Мать прошла на кухню, тихонько прикрыв дверь в комнату, – пусть спит, – выпила чаю, всплакнула о ее будущем. Потом о своем прошлом. Легла тут же, на кушетке. Она часто тут спала, когда возвращалась с дежурства во внеурочное время, чтобы не будить девочку.

А вот Вике по утрам не будить маму никак не получалось. Даже если совсем не заходить на кухню, мышкой юркнуть в туалет, все равно проснется, кинется к плите. «Завтрак съешь сам, обедом поделись…» После шести мама, между прочим, на самом деле почти никогда не ела. (Дежурства – не в счет, там режим наперекосяк вынужденно…)

На следующее утро мать проснулась, как всегда, от звука слива. Когда Вика умылась и вылезла на свет, она уже хлопотала у плиты.

– Ты что, мобилку посеяла? Звоню тебе вчера, звоню!

– Ой!

Вика метнулась в комнату, нашла телефон, включила.

– Ой! – передразнила ее мама. – Разве так можно? Курица! Я раз двадцать звонила!

– Двенадцать, – уточнила дочь, сверяясь с неотвеченными вызовами. – Ну соррик, ссорик, я ее вырубила, чтоб заниматься не мешала.

– Позанималась?

– Ага. Ма, я яичницу не буду!

– Будешь, как миленькая.

– Ну хоть не из двух яиц, а?

– Из двух! Ты у соседей вчера была, лучше скажи?

Вика вздрогнула, напряглась. Сейчас начнется!

– Была.

– Взяла? – Мама резко обернулась.

– Эмм… что-то взяла… – промямлила Вика.

– Показывай! – приказала мама.

Виктория вылезла из-за стола, обреченно поплелась в комнату. Черный цилиндр с потертым коричневым ремешком лежал на подоконнике. Вика вздохнула и закусила губу.

– Да где ты там, за смертью тебя посылать? Вика вспотевшими ладонями схватила тубус и вернулась на кухню:

– Вот.

Мать двумя привычными движениями вытерла руки о передник: раз-два, и недоверчиво взяла в руки черный покоцанный футляр. Открыла. Заглянула.

– Что это?

– Ноты, – пожала плечами Вика.

Она постаралась произнести это как можно равнодушнее. Получилось. До скандала и подзатыльников оставались считаные секунды.

Мать, нахмурившись, извлекла из тубуса ноты.

– Что это?

– Ноты! – на этот раз уже с вызовом ответила Виктория. – Ноты на память. Ты же меня за ними посылала, верно? Ну вот, это ноты, которые печатал для меня дядя Петя. На память!

Мать полностью вытащила листы из тубуса. Вид у нее был растерянный. Она до последнего надеялась на шкатулку, которую, впрочем, в глаза никогда не видела. И пока еще не полностью осознала, что никаких сокровищ перед ней нет.

– А чего они мятые такие?

Вика пожала плечами:

– В упаковку не влезали!

«Скорей бы уж начинала она вопить, что ли… – Вика на всякий случай прижала к щекам ладони, – а то залепит, как в прошлый раз, сгоряча, потом ходи с опухшей рожей!»

– Ноты – и это все?!

Кажется, до родительницы начало доходить. Она нахмурилась, заглянула в пустой тубус, даже потрясла его над столом, перевернув. Потом сняла со стены нож для разделки мяса и полезла им в нутро тубуса. Совсем с ума сошла!

– Ма, яичница горит!

Мама вновь перевернула тубус и стала с остервенением стучать им по столу. Вика посмотрела в ее ставшие безумными глаза и поняла, что сегодня подзатыльниками и оплеухами дело не кончится, сегодня ее убьют.

Из тубуса вывалился мужской носовой платок, завязанный узлом. В нем, в плотном целлофане, были камни. В каратах, огранках и чистоте ни Вика, ни ее мама не разбирались совершенно. Но то, что за Викино ближайшее будущее можно больше не переживать, им было ясно и без этого.

– Ну, дед Петя, ну Дед Мороз, – шептала мама, боясь притронуться к камушкам. – Век за тебя свечки буду ставить, дед Петь, за упокой… Ну Дед Мороз…

Вика молчала. У нее был шок. Самый настоящий.

Яичница сгорела до черных угольков и густого коричневого чада. Завтрак в это утро единогласно решено было отдать врагу.

Папа решил убежать по делам на рассвете. Петя тоже подскочил, перехватил его в прихожей:

– Я с тобой!

– Не, ты дома.