предвидел дурной поворот в развитии послевоенной Европы: холодно, неуютно будет в ней, мрачно пророчествовал он, вспоминая ставший вновь актуальным «болезненный крик Гоголя: “Все глухо, могила повсюду!”»[98] Сам Новгородцев видел спасение в принципиальной переориентации общественного сознания с ценностей относительных на абсолютные. Вряд ли надеясь на понимание политиков, он хотел хотя бы расшевелить европейских интеллектуалов. «Демократия, – уже с пафосом религиозного проповедника заявлял Новгородцев, – как и всякая другая форма государства, сильна только тогда, когда над ней стоит справедливость, когда народ не забыл, что в мире есть Высшая Воля, пред которой народная воля должна преклониться. <…> Будущее демократии, как и всякой другой формы, зависит от будущности религии (курсив мой. – Н. Б.)»[99]. Данное суждение Новгородцева также не выдержало испытания временем, и это есть свидетельство того, насколько рискованными и ненадежными сделались всякие, казалось бы, вполне правомерные синтезы, широкие обобщения в области философской науки об обществе…

Главной болью Новгородцева в 1920-е гг. все же была судьба послереволюционной России, и именно русским проблемам посвящена его статья «Восстановление святынь». В ней намечена философия особого русского пути; однако, как представляется, статья обращена на самом деле в прошлое и в футурологическом отношении весьма уязвима. Ценен анализ Новгородцевым уже совершившихся фактов: ценна реконструкция последовательности революционных событий, с неотвратимостью приведших к торжеству большевизма, – «кн. Львов так же повинен в Керенском, как Керенский в Ленине»[100]. Ценны также выводы о крахе народничества и русских либеральных проектов; верен, конечно, и призыв отказаться от революционной психологии и вспомнить о Христе… но только если последнее воззвание адресовано личности. Между тем лозунг «восстановления святынь» у Новгородцева в конечном счете представлен в качестве основы для общественно-государственного проекта. Сквозь характерную новгордцевскую риторику (так раздражавшую Евгению Герцык) просматривается зловещий призрак православной идеологии – государственного православия, способного сплотить «рать крестоносцев, готовых на подвиг и жертву», идущих впереди «общин верующих, светлых духом и чистых сердцем, вдохновленных любовью к родине и вере»[101]. Но куда идущих и, главное, ополчившихся против кого, каких новых «неверных»? Невольно представляются черносотенные погромные толпы недавнего для автора «Восстановления святынь» прошлого, – реальное обличье светлой крестоносной «рати», маячившей перед экзальтированным взором прекраснодушного мыслителя…

Новгородцев называл революции 1917 г. «русской смутой XX века» и в поисках выхода из нее мысленно обращался к смуте XVII в. «Как тогда, так и теперь…» – рефреном звучит при проведении им этой – увы, очень заметно хромающей исторической аналогии. «Пока в Смутное время думали о своих интересах, о своих землях и домах, о своих вольностях и льготах, все шло вразброд. Когда же по призыву Ермогена, Дионисия и Авраамия встали на защиту отечества и веры православной и пошли для того, чтобы отстоять “церкви Божии” и “Пресвятыя Богородицы Дом”, как говорили в то время, тогда Русь была спасена.

Так и теперь, если бы стали думать о “завоеваниях революции” или о завоеваниях своих земель и домов, ничего бы не вышло. И только тогда, когда сознание твердо укрепится на мысли, что прежде всего надо спасти родину и веру, государство русское и веру православную, отстоять “церкви Божии” и “Пресвятыя Богородицы Дом”, тогда созреет настоящее национальное сознание, которое и спасет Россию (курсив мой. – Н. Б.)». Понятно, что «идеализм» Новгородцева не мог воодушевить молодежь склада Евгении Герцык: все «идеалы» его старые, обветшавшие – в 1920-е гг. он зовет в Средневековье, подобно тому как в 1900-е звал назад к Канту и Руссо. Новгородцев словно не хочет видеть разницы двух смут: в конце концов, в XX в. Москва не была захвачена иноземцами, а патриарх Тихон – личность совсем иного склада, нежели патриарх Ермоген. Главное же, мыслитель как бы не признавал, что мир уже вступил в эпоху постхристианскую и народная вера не в состоянии переломить ход событий. «Русский народ не встанет с своего одра, если не пробудятся в нем силы религиозные и национальные. Не политические партии спасут Россию, ее воскресит воспрянувший к свету вечных святынь народный дух!»[102]: с этими словами Новгородцева согласились бы современные сторонники русского самобытного пути. Но, на наш взгляд, «восстановление святынь» надлежит осуществлять каждому (кто признал это необходимым для себя) в своей собственной душе. Новгородцев в конце жизни отказался от демократического идеала и перенес свои «идеалы» в русскую древность: «Мы ставим теперь на место автономной морали теономную мораль и на место демократии, народовластия – агиократию, власть святынь. Не всеисцеляющие какие-либо формы спасут нас, а благодатное просвещение душ. Не превращение государственного строительства в чисто внешнее устроение человеческой жизни, а возвышение его до степени Божьего дела, как верили в это и как об этом говорили встарь великие строители земли русской, вот что прежде всего нам необходимо»[103]. «Благодатное просвещение душ», задачу Церкви, Новгородцев склонен привязывать к «государственному строительству» (Церковь в его сочинениях вообще не упоминается). Однако проект превращения последнего в «Божье дело» чреват самыми непредсказуемыми последствиями, поскольку диктатура «святынь» на практике оказалась бы ничуть не лучше диктатуры пролетариата и любой другой формы тирании.

«Диссертация о реальном мире у Канта»

В ноябре 1909 г. Аделаида Герцык писала своей сестре в Петербург из Канашова – поместья своего мужа Дмитрия Жуковского: «На днях я нашла у Дмитрия твою диссертацию о реальном мире у Канта и, просматривая ее, обрадовалась, что уже тогда, до всего, в тебе была религиозность и у тебя встречаются совсем мистические фразы (против которых Новгородцев поставил вопросительные знаки) и приведены стихи Вяч<еслава>. Прислать тебе ее?»[104] К великому сожалению, диссертация – выпускное сочинение, которым Евгения завершала свое обучение на курсах Герье (оно писалось под руководством П. И. Новгородцева), до нас не дошло. Сохранились одни наброски к ней среди дневниковых записей 1904 г. Это всего лишь несколько страничек, однако на основании их мы вправе заключить: Евгения Казимировна обладала незаурядным философским талантом и была одной из немногочисленных в России (да и во всем мире) женщин-мыслителей[105]. – Бросаются в глаза прежде всего свобода и творческое дерзновение, с какими Евгения впервые осуществила себя в качестве ученого-исследователя. Можно предположить, что написать сочинение именно по кантовской тематике ей предложил Новгородцев. Но в том, что конкретным предметом выпускницы сделалась кантовская гносеология (в черновых набросках тема диссертации точно не обозначена, мы судим о ней только по письму Аделаиды), проявилась, по-видимому, ее собственная инициатива: ведь сам Новгородцев занимался исключительно кантовской этикой. Евгения отнюдь не была «робкой ученицей», – да и была ли она вообще ученицей Новгородцева, а не Ницше, Шестова, Бердяева,