Я прекрасно понимаю, что большинство читателей не удовлетворят объяснения подобного рода. Поскольку научные светила наших дней, да и остальные образованные люди высокомерно задерут нос при первом же упоминании такой сущности, как Дьявол. И еще меньше будут они склонны воспринять космическую драму непрерывного конфликта между Сатаной и Господом. Современный тренд трактует подобное восприятие мира как средневековое суеверие, самым блаженным образом испустившее дух еще двести с лишним лет назад, в эпоху так называемого Просвещения. Часть интеллектуалов (но даже они в меньшинстве) готова примириться с бытием Божьим, но только не с наличием антагонистической сущности, равной или приблизительно равной Ему в плане своих возможностей. Одну Тайну вы позволяете себе оставить неисповедимой, а вот две — ни за что! Вера в Дьявола — жвачка для невежественной скотины.

Стоит ли удивляться тому, что представление о личности Адольфа Гитлера остается в современном мире весьма примитивным.

Презирать-то его презирают, а вот понять — ни в какую. В конце концов, он самая загадочная личность завершившегося столетия. Тем не менее смею вас заверить в том, что я его понимал. Он был моим клиентом. Я сопровождал и вел его по жизни с младенческих пелен до тех пор, пока он не превратился в подлинное исчадие ада — простоватого с виду политикана с усиками, похожими на клочок шерсти.

2

Новорожденный, он был типичным отпрыском Клары Пёльцль. Болезненный. Каждый раз, когда из носу у него капало или на младенческих губах закипал пузырек слюны, мать впадала в форменный ужас.

Наверное, она и впрямь не смогла бы жить дальше, умри вслед за остальными ее детьми и он. Внимание, которое она уделяла младенцу в первые недели после рождения, можно было бы назвать истерическим, но только не в ее случае, ведь Клара в самом деле стояла на краю бездны. Воспоминания о ночах с Алоисом смешивались в ее памяти с тошнотворным запахом детской агонии: Густав, Ида и Отто умерли, один за другим, за какую-то пару месяцев — и менее чем за год до рождения Адольфа. И за каждого из своих детей она отчаянно молила Господа, прося сохранить жизнь хотя бы одному, но молитвы ее остались неуслышанными. Ей это казалось лишним доказательством того, как тяжко грешна она и как жестоко взыскует за это Он.

Понеся будущего Адольфа, она взяла себе за обыкновение каждое утро мыть рот хозяйственным мылом. (Алоис вошел во вкус и — особенно на исходе беременности — то и дело заставлял ее брать своего Кобеля в рот и сдавливал ей тяжелой рукой затылок, чтобы она его не выпустила).

Ничего удивительного в том, что любила она теперь только своего младенца. Едва Адольф начал проявлять первые признаки более или менее осмысленного поведения (скажем, он скоро научился улыбаться при виде материнского лица), она осторожно поверила в то, что на этот раз Господь над нею смилуется, в то, что Он, может быть, даже умеет прощать. Так почему бы Ему не оставить в живых этого младенца? Не исключено, что она навоображала себе, будто Его гнев пошел на убыль. Как знать, не пришлет ли Он ей ангела-хранителя? Богобоязненные надежды, как правило, устремляются именно в эту сторону. И тут Кларе приснился сон, в котором ей заповедали впредь не допускать до себя мужа. Именно в эту сторону устремляются, как правило, богобоязненные порывы.

Алоису вскоре пришлось столкнуться с тем, что железная (закаленная молитвой) воля жены может оказаться ничуть не слабее стальных бицепсов мужа. Поначалу он не мог поверить тому, что ее категорический отказ в доступе к телу не просто блажь или очередная хитрость, призванная распалить его посильнее. «Вечно вы, бабы, вертите хвостом, как кошки», — говаривал он ей. Затем, однако же, решив, что ее мятеж, как любой другой, может быть подавлен только применением предельной жестокости, он сграбастал ее одной рукой за грудь, а другой — за задницу.

И тут она укусила его за запястье — до крови. В ответ он немедленно подбил ей глаз. Gott im Himmel![2]На следующее утро ему пришлось умолять ее не выходить из дому, пока не пройдет синяк. Целую неделю он разгуливал с перевязанной рукой, отправлялся после работы за покупками и не заглядывал в пивную. Затем, когда на ее лице уже не осталось его «памятки», ему пришлось смириться с полным отказом от того, что он считал своими неотъемлемыми правами, и впредь спать, закутавшись в одеяло, как в кокон, на своей половине постели.

Поскольку такое положение дел должно было сохраняться довольно долгое время, я решил, пока суд да дело, подобраться к Кларе поближе. Крестьянину вечно снится поле, а интенсивность человеческих чувствований постоянно привлекает чертей и бесов любого ранга.

Вряд ли необходимо подчеркивать, что смерть Отто, Густава и Иды принесла нам изрядную выгоду, хотя, строго говоря, смерть не наша территория, а Господня. Утрата трех детей обострила обожание Кларой Адольфа, доведя его до масштабов, изрядно превосходящих нормальную материнскую любовь. И когда младенец начал плакать каждый раз, когда мать поцелует его в губы, у Клары хватило ума сообразить, что дело тут в хозяйственном мыле. Но поскольку Алоис был отлучен от супружеского ложа (в строгом смысле слова), отпала и ежеутренняя надобность подвергать собственные уста дезинфекции. И она с новым жаром принялась целовать крошку Ади, а крошка в ответ лишь блаженно гукал.

Мы полагали, что это окажется полезным. Чрезмерная материнская любовь, с нашей точки зрения, столь же перспективна, как полное отсутствие таковой. Нас учили выискивать в младенцах любые отклонения от нормы — в худшую сторону или в лучшую, чрезмерную любовь и беспричинную ненависть, переизбыток или нехватку чего угодно. Искажение пропорций нормальных человеческих проявлений неизменно служит нашим целям.

Так или иначе, мы ждем. Когда дело доходит до превращения какого-нибудь ребенка в клиента, у нас имеется основополагающее правило. Мы никуда не торопимся. И хотя плод инцестуального зачатия, будучи окружен вихрями избыточной материнской любви, особенно же когда успеху дела способствует наше присутствие в момент зачатия, представляет для нас (как имеются все основания предполагать) исключительно перспективный объект, мы все равно выжидаем. Мы присматриваемся. Возможно, ему суждено умереть до срока. Скольких мы потеряли именно так! Часто, увы, слишком часто Господь оказывается в курсе наших намерений и безжалостно (да, я не побоюсь применить это слово к Нему), да, вот именно, безжалостно и бессердечно удаляет таких детей со сцены, чего бы то ни стоило Ему самому. А чего это Ему стоит? Здесь наличествует прелюбопытный расчет. Бог не бесчувствен к надеждам взрослых, хлопочущих над таким малюткой. Ранняя смерть исключительно одаренного ребенка может полностью деморализовать всю семью. И поэтому, даже осознав, что мы взяли очередного младенчика в разработку, Он медлит. Иногда Ему не хочется губить вместе с ребенком и всю семью. А его ангелы, на свой лад, могут еще преуспеть в искусстве перевербовки.

Так что Бог чтит материнскую любовь, даже когда она становится всеобъемлющей. Надо ли удивляться, что многие люди творческого труда, многие людоеды, многие гении, многие убийцы и некоторые так называемые святые доживают до взрослости только оттого, что Бог, по той или иной причине, не устраняет их заблаговременно. Первое из не произносимых вслух, но подразумеваемых правил в борьбе Б-на (как мы теперь часто будем называть Его) с нашим предводителем (а вот его мы зовем Маэстро), заключается в опять-таки молчаливой договоренности о том, что ни одно из свойств каждой отдельно взятой человеческой личности не берет верх над остальными само по себе, то есть без мутагенного вмешательства с Его стороны или с нашей. Даже самая благородная, преисполненная самопожертвования и духа щедрой материнской любви женщина может родить чудовище. При нашем вмешательстве или, самое меньшее, в нашем присутствии. И тем не менее эта борьба не из разряда игр с нулевой суммой. Вот почему инвестиции в новорожденного представляют собой неравновесно рискованное предприятие как для Маэстро, так и для Бога.