При этом следует учитывать следующее. Если исполнительная власть не встречает сопротивления со стороны других общественных сил – парламента, общественных сил, СМИ, – она неизбежно начинает экспансию – это свойство любой власти. Две другие ведущие силы, которые обычно играют роль сдержек и противовесов этой экспансии, – это парламент и провинции (не говоря уже об общественном мнении). Эти две силы показали, что они фактически не обладают политической и правовой субъектностью (в том числе по причине неадекватности их лидеров, точнее выражаясь – в силу их ничтожности). В дружно проклинаемые и отвергаемые всеми советские времена никому из представителей тогдашней бюрократии в голову не приходила мысль, что следует непосредственно из центра назначать глав провинций – соблюдались определенные приличия и уважение к избирателям и местным легислатурам.

Далее произошло сокращение финансовой базы провинций: в 1991–1993 гг. соотношение между доходами федерального и провинциальных бюджетов было нами установлено приблизительно в соотношении 45:55% (в пользу провинций). Это примерно тот показатель, который существует в федеративных государствах мира – США, Канаде, Индии и даже в Китае, а также западноевропейских странах; в настоящее время это соотношение в них составляет: 60:40% (в России – 65:35 в пользу центра). Особенно плачевно обстоит дело с финансовой базой муниципальных органов власти (собственно, последних нет, после насильственной ликвидации советов новых органов местного самоуправления не появилось, поскольку они самостоятельно ничем не распоряжаются – вся власть сконцентрирована у бюрократии исполнительных институтов власти).

Такое «реформирование» имеет безусловно негативный характер не только спозиций общих условий России с ее огромной территориальной протяженностью, делающей невозможным разумное управление из единого центра. Эти ограничения обнаружились еще в советские времена, когда системы управления были на порядок совершеннее нынешних – в части исполнительной дисциплины и отсутствия коррупционного фактора.

Дело и в том, что современное развитие государств мира идет по пути введения элементов децентрализации и федерализма, а не централизации и унитаризации функций государства. Соответственно, федералистские отношения рассматриваются не только с позиций углубления демократических начал, но и как фактор адекватного отражения производственно-технологических и информационных процессов, позволяющих провинциям динамично способствовать освоению новых производств и технологий, а также территорий. Без соответствующей самостоятельной финансовой базы провинции и муниципии не могут реализовать эти свои «ниши», а федеральные органы власти слишком далеки от них. Отсюда – блокирование регионального развития – проблема исключительной актуальности для России с ее немыслимыми региональными диспропорциями. Что касается устройства крупного многонационального государства – попытки к унитарности в нем вообще выглядят анахронизмом, чем-то из далекого «просвещенного абсолютизма» XVIII столетия... Сформировалась либеральная деспотия или полупросвещенное самодержавие.

Ельцинизм как политика потерпел совершенное банкротство еще при жизни основателя. Однако в политической практике осуществлялась его тотальная мимикрия – фундаментальной базой этого процесса выступает ельцинская конституция, которая может интерпретироваться как угодно, когда речь идет о властном инстинкте. Продолжение старой политики в новой оболочке («Борьба с бедностью»), включая стилевые моменты в деятельности Кремля, выдаются официальной пропагандой как «кардинально новые подходы», как некая «стратегия».

На деле происходил процесс ускоренного формирования неоельцинизма как стратегии Кремля, политической практики и идеологии. И на этот процесс никак не влияют такие «мелочи», как отставки правительства, выборы в парламент или даже президентские выборы – все предопределено. Почему? – Потому что в основе и ельцинизма, и неоельцинизма – одна, но всепоглощающая страсть-идея, это удержание любой ценой власти в государстве. Все остальное, включая надежды людей на улучшение своего бедственного положения, – это лишь общий фон (или инструмент) для удержания власти.

Такой подход в понимании самой природы современного государства и общества, управления ими с помощью манипуляций, – не адекватный общепринятому в мире цивилизованных обществ, – является во многом продуктом интеллектуальной недостаточности большой армии личного аппарата правителя. Свои недостатки, в частности неадекватное восприятие действительности, бюрократический аппарат «компенсирует» непрерывными интригами, поисками технологий по манипулированию, стравливанием политических сил и их лидеров, подавлением потенциальных противников и т.д., – что, собственно, и является фактором его бессмертия (прямо по Гегелю). Одним из последствий такой политики являются «вымывание» с политического поля общества способных и лидеров с большим потенциалом, доминирование «серости».

Наше молодое поколение, ныне повзрослевшее, получило свое воспитание под влиянием лживых и крикливых пропагандистских кампаний 90-х гг., отрицающих абсолютно все, чем жило общество на протяжении десятилетий, и без зазрения совести выдумывающих сказки о всеобщем подавлении властью всего и вся, вплоть до августа 1991 г. Или даже позже – до появления «великих спасителей-реформаторов!» Но люди постарше, которые подчас сами становились жертвами сталинских репрессий, склонны более объективно анализировать партийно-советскую систему, отделять зерна от плевел.

Напомню читателю, что я сам, во младенчестве, вместе со своим народом, был репрессирован, и мое детство прошло на самом севере Казахстана, куда в трескучий февральский мороз 1944 г. мы были депортированы. И о несправедливости сталинизма я узнал не по книгам и репортажам, и не в зрелые годы, а с детства, эту «категорию» впитал вместе с молоком матери.

Однако и мне, как и многим объективным аналитикам и сталинизма, и последующего развития политической системы СССР и современной России, – и это является историческим фактом, – хорошо известно, что со времен хрущевских реформ (нанесших мощный удар по тоталитарной системе) карательная функция государства резко сокращалась. Спецслужбы были поставлены под контроль тогдашнего общества. Пусть этот контроль и не был идеальным, но тем не менее, по сравнению с нынешним, он (контроль) был эффективнее. О массовых репрессиях спецслужб не могло быть и речи на протяжении последних более трех десятилетий до распада СССР. Не говорю об отдельных случаях, в том числе подавлении диссидентов, к которым, кстати, большинство общества относилось сочувственно-настороженно.

Но спецслужбы руководствовались интересами государства, они защищали это государство (которое стояло НАД народом). Однако, ни в службах КГБ, ни в системе МВД не было пыточных камер, издевательств, неподсудных расстрелов. Офицеров КГБ и МВД не подкупали, не нанимали для убийств, они не образовывали «крыши» для преступников – обычное явление наших дней; офицерская среда КГБ вообще не была загрязнена коррупцией. Обстановка изменилась лишь в 1988–1991 гг. В прокуратуре работали исключительно выпускники юридических факультетов государственных университетов, эта была элита правоохранительных органов (и они не носили погоны), здесь также были редки случаи мздоимства. Прокуратура являлась особой гражданской правоохранительной системой, стоящей НАД другими, специальными правоохранительными ведомствами (МВД, КГБ), и ее контрольной деятельности они основательно побаивались. И это – даже в тех достаточно специфических условиях.