Так уж случилось, что свои зрелые годы (а у мужчины «зрелые годы» – это такой период жизни, когда для смешливых тургеневских барышень он уже стареющий дядя, а для степенных бальзаковских дам все еще молодой человек) я посвятил российской политике. Все началось со спонтанно возникшего желания что-то круто переменить в собственной жизни. Вопреки советам коллег спрятал в сундук написанную, но еще не защищенную докторскую диссертацию, распрощался с Институтом экономики, где чувствовал себя эдаким мадагаскарским тараканом в домашнем террариуме, от которого хозяевам ни пользы, ни удовольствия, и поступил на работу в «Комсомольскую правду». В ту пору это была самая многотиражная советская газета, подспудно, иной раз сама того не ведая, насаждавшая в стране политическое инакомыслие.

Никогда не забуду свою первую заметку, посвященную тому, что вроде бы знал не понаслышке – интеллектуальному убожеству отечественной экономической науки, которая вместо поиска эффективных путей развития страны занималась обслуживанием правящей партийной верхушки, придавая наукообразие ее абсурдным и бесплодным идеям. Прочитав мое творение, Владимир Сунгоркин, в ту пору редактор Рабочего отдела КП и мой непосредственный начальник, произнес не вдохновляющее, но обнадеживающее «Сойдет» и поручил молодому журналисту Борису Утехину слегка «причесать» текст. Через несколько дней, развернув свежий номер своей газеты, я увидел свою фамилию на второй полосе, и сердце радостно ёкнуло: напечатали! Но каково же было огорчение, когда, начав читать, понял, что Утехин переписал все, как говорится, от «А» и до «Я», и его текст оказался намного лучше моего. Настолько лучше, что и сравнивать нечего.

Как же мне тогда было стыдно! Хотелось уволиться и навсегда забыть дорогу на улицу Правды. Но как-то сумел себя пересилить, сделал вид, что ничего страшного не случилось, и даже получил гонорар за заметку Бори Утехина, подписанную моим именем, который, правда, в тот же день был пропит с коллегами по Рабочему отделу. Мне очень хотелось остаться в «Комсомолке». Очень! Здесь мне все было по душе. Особенно новые товарищи, молодые, азартные и бесшабашные. Да меня, в общем-то, никто из редакции и не гнал. Все, от Главного до стажеров, понимали, что первый газетный блин еще ни о чем не говорит. Время покажет, на что я способен. Но для себя вывод я все-таки сделал – надо учиться газетному ремеслу. И, наверное, у меня это получилось, потому как спустя полтора года я уже был лауреатом высшей премии Союза журналистов СССР «Золотое перо», а моя почта в «Комсомолке» стала одной из самых многочисленных.

Это были годы, насыщенные переменами и свободомыслием. Какую бы критику сегодня ни наводили на Горбачева, но только при нем и только благодаря нему мы научились говорить и писать то, что думаем. Разумеется, в чем-то ошибались, частенько перегибали палку, но после стольких лет жизни в атмосфере полуправды и тщательно продуманного обмана эти издержки были практически неизбежны.

До прихода в газету я много лет кряду писал отчеты о результатах научной работы, которые фактически не требовали от меня никаких умственных усилий. Заказчик (а им могло быть любое госучреждение, от союзного министерства до планового отдела какого-нибудь строительного треста в северном Нарьян-Маре) заранее формулировал то, к чему должна прийти моя высоконаучная мысль, и это непременно увязывалось с задачами, вытекающими из последних решений Коммунистической партии. Как правило, я садился за работу не ранее, чем за месяц-два до установленного срока сдачи, потому как наверняка знал, что кроме моего институтского руководства этот труд прочитает лишь один человек на Земле – какой-нибудь никому не нужный чиновник какого-нибудь никому не нужного управленческого подразделения. А, может быть, даже и тот не станет попусту утруждаться – подмахнет отчет, ритуально пригрозив, что делает это в последний раз и что больше подобных послаблений не будет. Но на следующий год все повторится. По сути, жизнь тратилась на то, что никому, и в первую очередь мне самому, не было нужно.

Теперь же я получал несказанное удовольствие от творчества, которого прежде не испытывал и даже не представлял, что такое возможно. Сначала писал о прелестях мне самому неведомой рыночной экономики и о полной бесперспективности централизованного планового руководства, а после, с не меньшей страстью, принялся сокрушать устои советской тоталитарной системы, погубившей миллионы человеческих жизней и, в конечном счете, не давшей людям ничего, кроме скромного достатка и гражданского бесправия. И всякий раз получал в ответ неподдельное кипение страстей. Меня восхваляли и ругали десятки, если не сотни тысяч прочитавших очередную мою заметку.

А потом я повстречался и сдружился с Борисом Николаевичем Ельциным, и с этого момента моя жизнь сделала еще один крутой вираж. Некто Геннадий Алференко, в свое время возглавлявший Фонд социальных инициатив и организовавший скандально известную поездку опального политика в США, в своих интервью не раз утверждал, что это-де он нас познакомил и только благодаря его стараниям Вощанов оказался в команде будущего президента России. На самом деле впервые мы встретились еще в Екатеринбурге, где Ельцин отвечал за строительство, а я был прислан из столичного НИИ в помощь тамошним экономистам для решения того, что не имело разумного решения – требовалось сбалансировать объемы строительных работ с мощностями дислоцированных в регионе подрядных организаций. Однако по-настоящему сблизились и стали сотрудничать мы уже в Москве, и произошло это благодаря Льву Суханову, помощнику Ельцина по Госстрою СССР, куда тот был сослан на аппаратное перевоспитание.

Я наблюдал Ельцина в разных его ипостасях – как опального чиновника, как депутата-оппозиционера, как главу парламента, как руководителя исполнительной власти одной из республик в составе СССР и, наконец, как президента Российской Федерации, провозгласившей себя суверенным субъектом международного права. По сути, это были разные люди, и каждый последующий импонировал мне меньше предыдущего. С последним, с Ельциным-президентом, я вообще проработал недолго, чуть более года. Когда стало совсем невмоготу, не попрощавшись, не сдав дела и даже не получив расчета, ушел из Кремля на вольные хлеба (правда, оказалось, что они не такие уж и вольные) и со страниц разных газет принялся обличать политический курс своего бывшего босса. Но о нем самом не написал ни слова, хотя было что вспомнить и о чем рассказать. Откровения позволял себе разве что в общении с самыми близкими мне людьми, да и то в обстановке дружеского застолья, когда сдерживающие центры головного мозга расторможены горячительными напитками.