под пыткой и, следовательно, аннулировалась условиями Женевской конвенции.

И как только этой женщине удавалось видеть содержимое его черепной коробки? Хорошо еще, что она, кажется, забыла, о чем они беседовали на прошлой неделе.

— В то утро вы, что называется, посмотрели смерти в лицо. Уж не это ли заставило вас понять, насколько вам ненавистна ваша работа? Вам знакомо состояние, когда спрашиваешь себя: «Ради чего все это? Зачем я понапрасну растратил свою жизнь?»

Вот так, ничего-то, выходит, она не забыла. Пирс взглянул на часы, желая знать, как долго ему еще предстоит выдерживать этот допрос. Восемнадцать минут.

— Это случилось совсем не в поезде, — сказал он. — Осознание правды происходило для меня постепенно, год за годом.

— Но вы же говорили, что когда-то любили свою работу. Что именно вам в ней нравилось поначалу?

Глаза Айоны так и буравили собеседника, вынуждая его залезть в картотеку прошлого, которую он всегда держал закрытой, и начать рыться там в поисках ответов.

— Цифры, — наконец ответил он. — Вот за что я полюбил эту работу. Мне всегда нравилось играть с цифрами.

Может, не стоит углубляться в подробности? Пирс ждал, что Айона задаст новый вопрос и как-то продолжит разговор. Но она молча смотрела на него, пока он не заговорил снова.

— Видите ли, мое детство было весьма… хаотичным.

— Хаотичным? — оживилась Айона, подаваясь вперед. — А что конкретно вы имеете в виду?

— Наверное, обстоятельства моей тогдашней жизни. Безработный, часто отсутствующий отец, который спускал свое пособие на скачках. Мать-алкоголичка. Думаю, можно обойтись без подробностей, вам и так понятно. А потом я открыл для себя математику. Мир, где все было таким… упорядоченным, неизменным, управляемым и четким. Прямая противоположность всем прочим сторонам моей жизни. Оказалось, что у меня неплохие математические способности.

— И математика помогла вам вырваться из безрадостного детства? — спросила Айона.

— Да. Точнее, мистер Ланнон, мой школьный учитель математики. Он заметил меня и включил в специальную программу для одаренных детей. Это открыло мне множество дверей. Дополнительные занятия, участия в олимпиадах, поездки по всей стране. Потом, когда подошло время поступать в университет, он помог мне подать заявление и готовил меня к собеседованиям. Я стал первым в семье, кто поступил в университет, и первым выпускником нашей школы, изучавшим математику в Оксфорде. Всем, чего я достиг, я обязан мистеру Ланнону.

От этих слов Пирсу вдруг сделалось очень грустно. На него нахлынуло чувство вины. Когда он в последний раз общался с мистером Ланноном? Жив ли его старый учитель? Он когда-нибудь по-настоящему благодарил старика? Да или нет?

Не иначе, как взбаламученные эмоции подвигли Пирса еще на одно признание: он сказал Айоне то, о чем пока еще не знала ни одна живая душа, кроме него самого. По ночам, когда донимала бессонница, он извлекал эту мысль и крутил ее, как крутят в руках хрустальный шарик.

— Я скажу вам, кем бы хотел быть в идеальном мире. Учителем. Я бы хотел не ворочать деньгами, не накапливать, а что-то отдавать. Менять чьи-то жизни, как мистер Ланнон изменил мою. Чтобы, как говорится, все вернулось на круги своя.

Айона откинулась на спинку сиденья и искренне улыбнулась Пирсу, словно бы после подобного признания он вызывал у нее чуточку больше симпатии или чуточку меньше антипатии. Эта мысль повысила ему настроение. Странно. Вообще-то, до сих пор ему было ровным счетом наплевать, что думает о нем какая-то там Айона.

— Вы снова меня удивили, — призналась она. — Считайте, что вам повезло, поскольку я, скорее всего, сумею вам помочь.

— Айона, а почему вам вдруг захотелось мне помочь? — спросил Пирс.

Вопрос был задан без тени агрессивности, поскольку его это всерьез заинтересовало. Пирс тщетно пытался вспомнить, когда он в последний раз сам хотел помочь кому-то, кто никак не был связан с ним и не оказывал непосредственного влияния на его карьеру и благополучие.

— А много ли смысла в том, чтобы сперва спасти вашу жизнь, но затем, узнав, что нынешняя работа тяготит вас, не постараться сделать так, чтобы вы жили на полную катушку? — вопросом на вопрос ответила Айона. — Как бы то ни было, а помощь людям — это мой raison d’etre[5]. Или, в вашем случае, если вспомнить ту злополучную виноградину, — raisin[6] d’etre, — скаламбурила она. — Надеюсь, я понятно объяснила?

— Это очень любезно с вашей стороны, но, увы, не имеет смысла. Мир, в котором мы живем, не идеален. Помимо всего прочего, жена приняла бы в штыки мою идею стать учителем, — сказал Пирс и встал, ибо поезд наконец-то подъехал к станции Сербитон.

— А вы хотя бы поговорите с ней! — крикнула ему вслед Айона, когда Пирс уже шел к дверям. — Уверена, она искренне хочет, чтобы ее муж был счастлив!

— Минти, ты еще не спишь? — шепотом спросил Пирс.

В тусклом свете ночника было видно, как одеяло девочки сдвинулось и оттуда высунулась пухлая ручка: пальчики раскрылись, как лучики у потревоженной морской звезды.

— Папуля! Ты уже дома! — пискнула дочка.

— Да, моя принцесса. Как у тебя прошел день в школе? — спросил он, целуя теплую щечку Минти, от которой пахло шампунем «Джонсонс бэби» и зубной пастой с ароматом клубники.

— Круто. У нас была встреча. К нам приходил папа Авы и рассказывал о своей работе.

— И кем же работает ее папа? — поинтересовался Пирс.

— Он ветеринар. Доктор, который лечит больных зверей. Он работает в Лондонском зоопарке. И еще он принес с собой суриката. Настоящего живого суриката! Это было ну очень круто.

«Настоящего живого суриката? Невероятно! Мог ли кто-то из родителей соперничать с отцом этой Авы?»

— Папа, а ты можешь тоже выступить на встрече?

— Конечно могу, моя шалунья, — ответил Пирс, снова укрывая дочь. — Я могу рассказать твоим друзьям об инвестиционной деятельности банков. О том, как мы зарабатываем кучу денег, угадывая, какие акции и ценные бумаги повысятся в цене, а какие — понизятся.

Минти нахмурилась. Чувствовалось, что отцовские слова ее совершенно не впечатлили. И кто посмел бы упрекнуть за это малышку?

— Знаешь, я нашла потрясающую новую гувернантку, — сообщила Кандида, прежде чем положить в рот новую порцию ризотто «Примавера», купленного в супермаркете сети «Маркс и Спенсер».

Кандида училась в привилегированной женской школе, а потому никогда не говорила с полным ртом, не водружала локти на стол и всегда пользовалась глажеными льняными салфетками.

— Да ну? — отозвался Пирс. — Не может быть.

— Представь себе. Довольно с меня гувернанток, которые только-только окончили школу и еще не избавились от своих подростковых страхов и прочих заморочек. Помнишь датчанку, которая