— Я уже объявил Белград открытым городом, — Симович потряс рукой в воздухе, — а на шестое апреля назначаю свадьбу своей дочери, потому что убежден: никакой бомбежки не будет. — И холодно поклонился.

* * *

В два часа дня снова завыли сирены, загудели у причалов пароходы — начался новый налет авиации. Алексей как раз подходил к своему дому. Это было трехэтажное, узкое, словно сплющенное двумя небоскребами здание, на углу Кнеза Милоша и Бирчаниновой улиц, с одной квартирой на каждом этаже. Алексей жил на третьем. Четыре комнаты, кухня, ванная, чулан с потайной дверью, выходящей на балкон, скрытый со стороны улицы углом дома, а со двора гребнем крыши двухэтажного строения. С балкона можно было спуститься на эту крышу соседнего дома-пристройки, проникнуть через люк на чердак, а оттуда сойти по лестнице во двор.

На втором этаже этого строения жил служащий фирмы «Сименс», русский эмигрант, член НТСНП Граков, на первом была мастерская и квартира его товарища и тоже члена НТСНП Черемисова. При всей их непохожести это были давно испытанные и проверенные Алексеем люди. Александр Граков с юных лет сохранил кличку Грак; художественная натура сатирического склада, он таскал повсюду в одном кармане блокнот, в другом — цветные карандаши. Появляясь в любом месте, обычно в спортивном костюме, в гольфах, он раскуривал трубку и, поддерживая сквозь зубы беседу, открывал блокнот и начинал рисовать портрет собеседника, иногда изображая его смешной карикатурой. Человек с острым умом, знающий европейские языки, Граков был ценным помощником Хованского, он мог быть «своим парнем» в любой среде. Георгий Черемисов, хотя и не отличался ни талантом, ни красотой, — смуглый брюнет среднего роста, с крючковатым носом, с маленькими карими глазами и высоким лбом — был физически крепок и внешне очень обаятелен. Поверив однажды в Хованского, он стал ему настоящим другом. Его дядя, известный донской генерал Черемисов, во время Гражданской войны командовал дивизией и потому не препятствовал племяннику вступить в ряды Добровольческой армии. Георгий воевал в отряде героя и пионера Белого движения полковника Чернецова, потом у Корнилова, Деникина и, наконец, Врангеля. Дважды был ранен и получил два Георгиевских креста.

Недоучившийся однокашник Олега Чегодова по кадетскому корпусу, круглый сирота, волею судьбы попав в Югославию, Жора Черемисов, поработав в мастерской, получил квалификацию лудильщика, при содействии Алексея открыл паяльную мастерскую и вскоре стал одним из самых надежных и верных помощников Алексея. Правда, у Жоры была слабинка, от которой он не мог и не хотел избавиться: в субботу, после обеда, он часто в одиночку или в компании отдавал дань Бахусу, а после второй или третьей рюмки начинал под гитару петь. При слишком большой дозе хмеля он впадал в меланхолию и отдавался грустным донским песням, периодически произнося: «Кости мои по Родине плачут» или: «На Руси не все караси, есть и ерши», или: «Всякому мила своя сторона»… И заканчивал: «Ка-рамба!».

На концерт приходили жильцы-соседи из «большого дома». «Добар майстор, наш Джордже, али йош лепший певач!» — говорили они.

Алексей считал такую популярность мастера Джорджи полезной: никому и в голову не придет, что «радня» лишь нечто вроде прихожей в явочную квартиру. В люстре, переделанной из старинного газового рожка, был вмонтирован микрофон, и Алексей при помощи наушников мог слышать все, что происходило в мастерской. Такое же устройство было и в кабинете — он же служил гостиной и студией — на втором этаже у Александра Гракова.

Все было искусно скрыто даже для весьма опытного глаза.

Черемисов, мастеривший что-то за рабочим столом, услышав звякнувший над дверью колокольчик, оглянулся.

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! Не боитесь ходить под бомбами? — кивнул в сторону улицы. — Чертяка немец не шутит. Сижу и скучаю. Шурка Граков еще вчера в Земун уехал. Карамба!

— Меня-то бомбежка застала на улице, а вы почему не отсиживаетесь в подвале? Все-таки надежней. Береженого, как говорится, Бог бережет!

— А ну его! Там еще страшней. Завалит! Да и работенка у меня срочная! — Он оглянулся на свой рабочий стол и принялся вытирать о фартук руки. — От смерти все равно не убежать… Вроде всю Теразию разбомбили. Вот тебе и открытый город! Чертяки! Каждый раз будто на голову падает. — И, втянув голову в плечи, затаил дыхание и стал прислушиваться к нарастающему завыванию падающей бомбы. Вой вонзался в уши, превращался в какой-то вибрирующий металлический клекот, потом что-то ухнуло, дрогнула земля, и раздался взрыв.

Они оба с облегчением вздохнули: пронесло!

— Пронесло! — сказал Жорж и улыбнулся. — Где-то близко тарарахнуло. А как наша операция? Не отменяется?

— Ни в коем случае!

— Убить этого немца Берендса мало! Небось трясется сейчас от страха со своей шлюхой. Крунская совсем недалеко от Теразии.

— Он и его шлюха, как ты говоришь, еще нам понадобятся. Не пройдет и месяца, как немцы будут здесь. Компрометирующие Берендса документы, как тебе известно, у нас есть, мы ведь с тобой добывали…

Новый вой падающей бомбы заставил Алексея замолчать.

Напряженное ожидание, грохот разрыва, вздох облегчения.

— Так вот, если ночная операция удастся, они оба будут в наших руках. И не забывай, что его Ирен, которую ты называешь шлюхой, полька! И ей известно, что вытворяют фашисты на польской территории. Однако не следует забывать и то, что германской разведке удалось раскрыть почти всю польскую зарубежную сеть, около четырех тысяч человек, все они, за исключением немногих бежавших и особо секретных, были частично перевербованы, а частично расстреляны. Берендсу, разумеется, известно, что Ирен работала и на Интеллиндженс сервис.

— Да, все запутано и сложно, — вздохнул Черемисов.

Прошло еще несколько минут, прозвучала сирена отбоя. Алексей встал.

— Как только явится Буйницкий, заходите ко мне.

Буйницкий опаздывал. «Что-то с ним стряслось, всегда такой точный, — нервничал Алексей, — придется обходиться без него. А операция сложная, могут возникнуть непредвиденные обстоятельства».

Уже поздно вечером позвонил Черемисов:

— Алексей Алексеевич, Колька Буйницкий пришел. Беда у него! Бомба в их домишко угодила. Погибла вся семья… дети, жена… Горе какое…

— Приведи его ко мне, а еще лучше, пусть придет один.

В лице Буйницкого не было ни кровинки, в глазах горел мрачный огонь. Он кинулся к Алексею, припал к его плечу и прохрипел:

— Один я остался… прямое попадание… тонна! Яма вместо дома. Нет ни ребят, ни ее… — И заплакал.

— Крепись, Николай. В горе негоже оставаться наедине с собой. А излечит только время. Будешь жить пока у меня, а там поглядим. Сейчас поужинаем! Небось ничего не ел?

— Не могу я! Кусок в рот не полезет.

— А ты через не могу. В горе человеку и злость помогает. Вот потом пойдем на операцию, отвлечешься. Возьми себя в руки, Николай! — И подумал: «А ведь до чего мудрый был обычай — поминки, древняя тризна с ее народными играми и ристалищами».