— А Малые Лодки-то сгорели, — шепотом напомнил третий, самый несловоохотливый копытинец.

— Да ты что?! — изумилась женка, — А мы и не слыхали…

— Сгорели-сгорели, дочиста. Под утро полыхнули, когда все спали. Видать, за день солома на солнце прожарилась и тлеть начала. Ну а там искра за искрой… Ни одного дома не осталось, изгородь и та обуглилась. Половина народу в дыму задохнулась, даже проснуться не успели. Особенно дети и старики.

— И давно это было?

— Да уж с месяц назад, когда самая сушь стояла.

— Накануне Кайнова дня, — уверенно добавил второй. — Я, помнится, еще подумал: вот те лето начинается…

Батраки молча — кто с ужасом, кто с черным торжеством — переглянулись. Именно в ночь перед Кайновым, первым летним днем, над хутором шел купленный у путника ливень. Мог ли он потушить Малые Лодки? И не полыхнуло бы взамен Приболотье? Или сгорели бы обе вески, а дождь спас от пожара лес, кто знает?

— Людей грабить — все равно не выход, — нарушил тишину Цыка. — Мог бы, как мы, в батраки наняться.

— Так он же хромой.

— Ну, поискал бы работу в городе, те же шкуры скоблить.

— Там своей бедноты хватает, на улицах в два ряда милостыню просят.

— Вы чего, вора и душегуба защищаете? — удивился парень.

— Не защищаем, а понимаем, — насупился копытинец. — У меня самого дома жена и трое детей, как к ним на глаза без поросят и денег показаться — ума не приложу.

— Но-но, — возмутился бородач. — Только посмейте наш хутор ограбить!

Все невесело рассмеялись и сменили тему. Но выбросить ее из головы так и не смогли.

* * *

Хозяева вернулись не вечером, как обещали, а уже к обеду. Хозяйка — злая, словно недоеная коза, дети — зареванные, Сурок — багровый и мрачно пыхтящий.

— Что, и на вас разбойники напали? — всполошилась женка.

— Нет, — с чувством сказал муж, — разбойница! Грымза кровожадная, ежа ей под юбку…

— Ах ты мерзавец! — взвилась жена. — А когда мама тебе денег на племенного быка ссужала, небось кланялся, ручку целовал!

— Я ей тот долг уже лет пять как отдал, — огрызнулся Сурок, спрыгивая с телеги. — Вернул бы и тебя, да не берет…

— Хам неблагодарный! — заголосила жена — к восторгу слуг и батраков, благоразумно притворявшихся глухими, чтобы не перепало и им. — Да я на тебя лучшие годы положила!

— Положила, ага, — подбуркнул муж, — лепешку коровью…

На родном подворье Сурок чувствовал себя куда увереннее и помаленьку расправлял плечи, поникшие в тещиной вотчине. Жена это тоже почуяла и перебросила войска на другой фланг.

— Как ничего не готовили?! — минуту спустя орала она в кухне на Муху. — Хозяева на то и хозяева, чтоб возвращаться когда им хочется, а не когда слуги соизволят их принять! Совсем от рук отбились, в углах паутина, в мисках плесень!

На вероломную атаку незамедлительно ответили катапульты: раздался оглушительный грохот — и нужда в мытье мисок отпала.

— Вики-и-ий! — визгливо воззвала Корова, отступая на крыльцо. — Иди погляди, что эта дура натворила! Целую стопку посуды об пол хряпнула!

Но союзные войска, оскорбленные недавним нарушением мирного договора, не пожелали вступать в бой. Смачно сплюнув под ноги, Сурок объявил всех баб похотливым порождением Сашия и пошел выпрягать коров. Сам, по-хозяйски проверяя, не натерло ли шкуры упряжью, и с тоской вспоминая те славные времена, когда во дворе ревела только скотина.

Наскандалившись до хрипоты, жена с женкой разбежались по комнатам, оставив слуг убирать поле боя. Фесся на скорую руку поджарила яичницу с салом и луком, от которой балованные сурчата воротили носы, а Корова так и вовсе отказалась выходить к столу. Рыска, подметавшая разлетевшиеся по кухне и комнате осколки, слышала, как хозяйка хлопает крышкой сундука, а потом хрустит пряником.

Зловещее грозовое напряжение продержалось на хуторе до вечера. Слуги и батраки ходили на цыпочках, стараясь пореже попадаться хозяевам на глаза и даже мелькать перед окнами. Копытинцы тоже не стали засиживаться и, убедившись, что раненому полегче и дорогу до дома он выдержит, завернули оглобли к воротам.

Свободное время у Рыски и Жара появилось только на закате, и то с цыплячий нос: скоро ужинать, мыть посуду и спать. Даже идти никуда не хотелось, дети пристроились на крылечке у ног дедка, неспешно оплетающего лозой большой глиняный кувшин.

— Деда, а где ты так раны штопать научился? — уважительно спросил Жар.

— На войне, где ж еще, — вздохнул тот, — Там мно-о-ого иглой поработать пришлось.

— А расскажи! — загорелся мальчишка.

— Чего? Как культи бинтовал? — Дедок старательно выровнял законченный рядок.

— Не, как воевал! Ты много саврян убил?

— Дай-ка припомнить… — Старик пожевал губами, глядя на темнеющее небо. — Ну ежели осаду Йожыга считать… одного точно камнем со стены приложил! Нас тогда всех на стены поставили: и писцов, и кухарей — оборону держать… Крючья отбрасывали, веревки рубили, а если уже поздно — то каменюкой в харю! Мало их было, камней-то, беречь приходилось…

— Ну-у-у… — разочарованно протянул Жар. — А чтоб мечом? Или из лука?

Дедок тихонько рассмеялся:

— Дурачок ты, дурачок. Лекарь на войне куда выше тсеца ценится. Рубануть-то легко, а вот залатать… Доблесть не только загубленными жизнями меряется, но и спасенными.

Мальчишка промолчал, но по недовольному сопению было ясно, какого он мнения о подобной доблести.

— И уж поверь мне, — с укоризной добавил дедок, — спасенных вспоминать куда приятнее, чем убитых. Одному путнику известно, не будут ли они тебе до конца жизни в кошмарах сниться…

— Дедушка, — Рыска подала дедку очередной прутик, — а путницы бывают?

— Бывают, отчего ж нет? — Старик придирчиво осмотрел лозинку и одобрительно кивнул, пуская в дело. — Только очень редко.

— Почему?

— А ты сама посуди: бабское ли это дело? Путники, они те же наемники: не в бою, так в дороге, ни семьи, ни дома. И спасать людей доводится… и убивать. Редко какая женщина на такое решится, только от дурной башки либо с горя. Эх, знавал я в молодости одну путницу. — Дедок прищурился и облизнулся, как кот, вспоминающий съеденную в прошлом году перепелку. — Красавица, умница, любого мужика на мечах перемашет и перепьет… ну и до прочих утех охочая. (Жар понимающе заухмылялся, Рыска наивно пропустила дополнение мимо ушей.) Чистый парень в юбке. Впрочем, у нее и юбки-то не было, в штанах ходила. Вроде путник как путник, только как-то поутру заглянул я ей в глаза — и обмер. Пустые они совсем, холодные, будто нарочно все чувства из души вытравила — а дыру заполнить нечем оказалось.