Ее родители прилетели к нам на рождение внука. Ребенок уже умер, когда они прибыли. Они сидели в комнате ожидания, в горе и смятении. Я жалел о том, что они приехали. Отец Сары был омерзителен, а мать безобидна, она не сделала ничего, чтобы заслужить мою ненависть. Ради нее я старался держать их в курсе дел. Периодически я выходил к ним, чтобы сообщить новости. Ничего не менялось. Состояние Сары ухудшалось, а потом она умерла. В какой-то момент, после шести или семи часов дежурства у постели умирающей, я вышел из палаты с намерением купить леденцов или воды в автомате, который я видел поблизости. Я не понимал, что делаю и куда иду. Я просто шел. Когда я вернулся в палату с помощью больничного волонтера (я забыл, за чем шел), преподобный Берд, отец Сары, стоял над ней. В палате было темно, он выключил свет. В руках он держал молитвенник и читал его вслух нараспев. Не знаю, что он распевал, хотя впоследствии мне сказали, что он проводил ритуал соборования умирающей. Я знал, что если Сара очнется, услышит и увидит его в темноте, она очень испугается. Она бы не хотела, чтобы он был там и читал молитвы. Я разъярился и велел ему выйти. Он увидел мою ярость и мудро решил не сопротивляться.

Сердце — обычная часть тела. Несмотря на всю его символическую значимость, не сравнимую с другими органами тела (вообразите подобные поэтические сравнения для печени или легких), в нем нет ничего благородного. Темно-красная масса мышечной ткани, состоящая из четырех частей, совсем не «сердечной» формы, с трубками и клапанами. На улицах Калгари мое сердце, уже поврежденное, хрупкое и едва живое, во второй раз за год пригрозило остановиться насовсем. Кардиолог, который меня осматривал, сказал — не надо чувствовать себя виноватым: «Возможно, ваше сердце просто запрограммировано работать до этого времени и не дольше».

Мне могли дать новое сердце. Его не обязательно было брать у моего клона. Если бы я попросил, его бы взяли у какого-нибудь ненужного клона. Абсолютно гомологичное сердце — правительство исправно делает свое дело, бесперебойно поставляет сердца, — но все же незнакомое, нарушающее мою близость с собственным телом. В дни, когда клонирование еще не было распространено, донору и реципиенту — в основном ради того, чтобы пропагандировать пожертвования органов, — внушалось понятие солидарности. При современном способе замены органов, где «пожертвование» не является сознательным и на это не требуется разрешения, мы проиграли, утратили и это понятие.

Зачем, кому необходима моя долгая жизнь-выживание? Кто этому рад? Что означает мое присутствие здесь, если мое отсутствие так значимо? Эти вопросы к делу не относятся. Даже если мою жизнь стоило бы продлить, я, возможно, не взял бы сердце у своего клона. Или у любого другого.

Я пишу свой отчет. Вот что важно.

Именно поэтому я цепляюсь за жизнь: слушаю свое сердце, тревожусь о нем, как никогда раньше. Я внимателен к его систолам и диастолам, к учащению и замедлению его ритма, словно пытаюсь уловить последний шепот любимой. Я заслужил эту метафору. И эту тоже: на что походила бы моя жизнь с Сарой и ее жизнь со мной, будь у меня другое сердце?

Наша короткая совместная жизнь — по сути, а не на поверхностном уровне — до самой последней минуты была мирной и легкой. Мы были близки по духу. Мы не ссорились, вернее, редко ссорились. Никогда подолгу не злились друг на друга. Мы жили хорошо и слаженно. Содержали дом в чистоте и порядке, находили удовольствие в бережливости. Мы путешествовали, когда могли. Мы наслаждались обществом друг друга. Я был ей предан. По долгу и по природе, а также и потому, что я не мог поверить своему счастью. Она была нежной и красивой женщиной, а я был абсолютно обычным и непримечательным. Я верю, что она была мне преданна. (Мне бы не хотелось в этом сомневаться.) Я знаю и всегда знал, что я ее недостоин. Будучи ее мужем, я день за днем обманывал ее ожидания. Я верю, что она меня любила и что ее способность отдавать и получать любовь была намного больше моей собственной. Теперь я вижу, что делал недостаточно и не сумел помочь ей осознать эту способность, полностью раскрыть этот дар. Чтобы любить меня так, как я просил ее любить меня, так, как я разрешал ей любить меня, не надо было всех сил, всей души, как она могла. Моя беда в том, что спустя столько лет я не могу перестать чувствовать. Я до сих пор ощущаю вкус ее любви. Я закрываю глаза и вижу все: нашу столь недолгую совместную жизнь, мою тупость, мою сдержанность. Непростительно.

Я не сразу заметил, что она пришла ко мне грустной и сломанной. Кроме того, что я понял, наблюдая отношения Сары с отцом, я очень мало знаю о ее детстве в Индианоле. По вполне понятным причинам она не стремилась говорить об этом. Правда, я не уверен, что мне хотелось знать больше. Она была самой старшей из троих детей и главным — я бы сказал, маниакальным — объектом внимания отца. У нее были брат и сестра. Отец полностью предоставил их заботе матери, которая взамен, по-видимому, отдала ему все права и влияние на Сару. Осознав, что она вырастет красивой, он, ее отец, преподобный Берд, отчаянный англофил, настоял на своем представлении о том, какой должна быть Сара. Я видел фотографии: Сара на пуантах в «Спящей красавице»; Сара со скрипкой; Сара, сидящая на ирландском пони; Сара в платье для котильона. Отец вылепил ее согласно собственному представлению, для собственного восхищения, соединив два типа, ни один из которых не видел наяву — образ дочери сквайра девятнадцатого века и красавицы-южанки (девушек второго типа было полным-полно в Колледже Вильгельма и Марии, когда я там учился, но они были лишь бледной копией первого типа.) Он записал Сару в Епископальную школу святой Агаты для девочек. Он настаивал, чтобы она брала уроки игры на фортепьяно и скрипке. Он заставил ее учиться танцам у преподавателя в Де-Мойне, и когда Саре исполнилось четырнадцать, она была первой танцовщицей среди молодежи этого города. Он купил ей пони по кличке Финн (увы, даже пони получил псевдоним), которого держал на ферме к западу от Индианолы, и платил почтенной девонширке, жене священника епархии, чтобы та обучала Сару верховой езде. Он проявлял страстный, неестественный интерес к ее одежде, прическе, косметике и украшениям. Именно он решил, что ей необходимо проколоть уши. Он настаивал, чтобы Сара каждые две недели делала маникюр. Даже после того, как мы поженились, он упорствовал в оценке ее внешности и продолжал посылать ей дорогие украшения и одежду, которые — меня это очень радовало — она никогда не носила.

Впервые мы встретились с ним на Пасху в 2027 году. Сара переехала в мою квартирку над азиатским магазинчиком подарков в центре Эймса в самом конце января. Она не сказала родителям о нашей помолвке. Ее ждали домой на праздники. Она попросила, чтобы я отвез ее в Индианолу и остался на выходные. Ей хотелось познакомить меня с семьей. Мы поженились двенадцатого сентября, но в те дни, на Пасху, ни один из нас не упоминал о возможности брака. По крайней мере, мне эта мысль не приходила в голову. Я не знаю, о чем думала Сара. Она не стала рассказывать мне о своем отце. Я знал только, что он — священник англиканской церкви. Мне казалось, что их семья не особенно богата, что они живут скромно и просто, поблизости от церкви, в доме, предоставленном для них приходом. Сара никогда не говорила о деньгах, и у меня сложилось впечатление, что у нее их не особенно много.