— Мам, — поворачиваюсь к ней. Мы, наверное, первый раз за десять лет беседуем вот так, тихо и спокойно, и, что самое главное, глядя друг другу в глаза. — Я уже взрослый. Я — мужчина. Извини, что так получилось, но не нужно вот этого всего. Не стоит портить все своими нравоучениями.

Ее большие, красивые глаза слезятся.

— Ты для меня навсегда останешься мальчишкой… Пойми…

— Мам, все хорошо, — похлопываю ее по руке, — мы с Аней встречаемся. Я ее люблю, она — хорошая девушка. Тут не о чем волноваться.

— Какая же я, видимо, старая… — Она переводит взгляд на дом напротив. — Сами разберетесь. Ладно. Ты же все знаешь про контрац…

— Ма-а-ам! — Стону я, покрываясь краской с головы до пят, и вдруг понимаю, насколько беспечными мы с Аней были. Уставшие, пьяные, одурманенные друг другом. Мне не хотелось тратить время на поиски резинки, которая должна была лежать в кармане одних из джинсов. Неизвестно, которых именно. Секса у меня не было уже около месяца, так что соображал я тогда не башкой, а явно каким-то другим местом.

Распечатываю новую жвачку, закидываю в рот. Кажется, меня начинает долбить похмелье. Или совесть.

— Ладно, — мама нервно щелкает пальцами, и мне хочется обнять ее несмотря даже на то, что сержусь из-за отца. — Пойдем. Звонили его соседи, тянуть дальше нельзя. Ему нужно сдаваться в больницу, но он ждет своих детей, чтобы поговорить. Машу еле вызвонила, надеюсь, тоже приедет.

— Пошли. — Ворчу я, вылезая из машины.

— И, Паш… — Она выходит и закрывает за собой пассажирскую дверь. — Спасибо, что согласился.

— Угу, — киваю ей и направляюсь к подъезду.

Не будь этой неловкой, да что там, совершенно чудовищной ситуации, произошедшей с нами меньше часа назад, я ни за что бы не согласился прийти к отцу, который бросил нас десять лет назад, будто ненужную вещь. Мне даже слышать про него никогда не хотелось.

Сжимаю руки в кулаки, прохожу мимо компании алкашей, расположившихся с «фунфыриками» возле подъезда на лавочке. Смачно сплевываю в траву, едва почувствовав запах мочи и немытого тела.

— Есть щигаретка? — Говорит один из них, щуплый и помятый, в замызганной телогрейке, надетой на голое тело.

— Не курю, — выдавливаю я, бросая на него брезгливый взгляд.

— Щигаретка, — повторяет он, подаваясь в мою сторону. Тянет руку, пытаясь ухватить за рукав.

— Да не курю, б**дь, — выставляя вперед локоть, угрожающе рычу я.

— Паша, — просит мама.

Пропускаю ее вперед и иду следом.

— Может, двадщатка ещть? Или рублей дещять? — Слышится за спиной.

Еле сдерживаюсь, чтобы не обернуться и не выругаться. Жаль бедную мать, она в последнее время только и слышит от меня, что грубости.

Поднимаемся по скрипучим изгнившим ступеням. Дверь в нужную квартиру не заперта. Входим внутрь, там тихо. И я уже начинаю жалеть, что не курю. Хотя даже сигаретный дым не смог бы скрыть собой запахи тлена, сырости и кислого, полуразложившегося мусора, стоящие в помещении.

Обувь не снимаю. Мне не хочется ступать белыми носками на облупившийся пол, который, как догадываюсь, намывала не так давно моя же собственная мама. Все наши конфликты последних двух лет происходили из-за того, что она почти ежедневно ходила сюда, чтобы ухаживать, прибираться и кормить этого подонка.

Мама снимает туфли, вешает плащ на крючок и почти бежит в одну из комнат. Словно что-то чувствует.

— Жора! — Говорит она так жалобно, что у меня в душе все переворачивается.

Когда я подхожу к комнате, вижу, как мать склоняется над мужчиной, чтобы протереть ему платочком мокрый лоб. Заботливо, нежно. От увиденного перед глазами плывет туман. Больной выглядит, словно мумия. Худой, с выпирающими костями. Обтянутый бледно-желтой кожей старик, накрытый тоненьким одеялом.

Он кивает ей в знак благодарности и переводит взгляд на меня. Мне дурно. Хочу сделать шаг назад и вдруг вижу на полу большой эмалированный таз, наполненный густыми массами темно-бурого цвета. Едкий запах исходит именно оттуда. Догадываюсь, что это его рвота, и начинаю задыхаться. Словно вязну в снегу, ноги немеют, спина покрывается холодным потом. Стою.

Когда мама хватает таз и проносится мимо меня в ванную, отшатываюсь и ударяюсь плечом о косяк. Зачем она это делает? Зачем ухаживает за тем, кто поступил с ней по-сволочному? Ведь мы же были маленькими и почти беспомощными, когда он ушел. Бросил нас без средств к существованию и даже ни разу не поинтересовался дальнейшей судьбой собственных детей.

Перевожу взгляд на мужчину, он все так же смотрит на меня, не отрываясь. Будто не узнает. Не мудрено, я и сам не узнаю его. Не чувствую ничего, кроме отвращения. И брезгливости.

Делаю над собой усилие, подхожу ближе и сажусь на хлипкий стул, стоящий возле его кровати. Сглатываю, пытаясь протолкнуть вязкую слюну в пересохшее горло.

Гляжу на него и думаю только о том, что нужно пожалеть. Жалость. Вот что ты должен сейчас испытывать. Жалость. Жалость. Хотя бы немного жалости. Медленно выдыхаю, выпрямляю спину и собираюсь с мыслями.

— Привет, сынок. — Начинает он первым.

Его голос надтреснутый и слабый. Звучит не громче звука, с которым сминают в шарик кусок дешевой газетной бумаги. Руки дрожат, пытаясь оторваться от кровати и потянуться ко мне, но движение бессильно обрывается, так и не начавшись.

— Привет. — Произношу я тихо.

Кратко, сухо, по делу. Или что мне там еще нужно было ему сказать?

— Соскучился? — Спрашивает он.

Упаси Боже.

— Хм-м… — Мычу я и понимаю, что это был не вопрос. Это Он соскучился. Ну, конечно. — Еще бы. — Говорю я.

Осекаюсь. Пожалуй, сарказм не самое подходящее сейчас для общения с человеком, который обессилен и единственное, что может выдать, это таз, полный рвоты с кровью.

— Ты возмужал, — констатирует мужчина.

Киваю. Пытаюсь про себя произнести: «отец». Не выходит.

— Конечно. — Говорю твердо и уверенно. — Когда ты ушел, пришлось быстро становиться взрослым.

Стараюсь вести себя спокойно, говорить без ехидства и упрека. Не нужно взрываться. Хотя бы ради мамы. Нужно потерпеть.

— Прости. — Раздается ответ. — Так вышло.

Внутри меня будто включается фонтан из ненависти. Он брызжет в разные стороны. Кто-то невидимый добавляет напор, и яд всех сдерживаемых слов поливает меня самого изнутри. Молчу. Скрипя зубами, молчу. Жду, когда это закончится.

— Проси прощения у матери. Не у меня. — Произношу, чувствуя, что моя голова готова взорваться от напряжения. Смотрю на лежащего передо мной мужчину. У него все еще хватает сил не отводить от меня взгляд. — Да, я рос без отца. Но Маша. Она же — девочка. Лучше бы ты о ней подумал.