А ещё Ирка ходила как настоящая женщина, лениво выбрасывая вперёд и чуть в стороны длинные ноги, и смело одевалась: отец привёз ей из Москвы шикарные штаны, индийский «милтон», и она, как будто так и надо, отважно попёрлась в них в филармонию.

– И каково? – поинтересовался Гуревич.

– Меня лорнировали… – отозвалась Ирка и прыснула.

До появления Трубецкого Ирка Крылова вполне благосклонно реагировала на Гуревича; он уже строил планы если не на освоение этой груди (он был не настолько самонадеян), то хотя бы на максимальное к ней приближение… И вот неизвестно откуда свалившийся музыкальный балдюк в малиновых штиблетах спутал Гуревичу все навигационные приборы! Тут уже не о страстных совместных воздыханиях речь, тут бы минут пять без этой каланчи рядом с Иркой потоптаться…

Валеркин отец был директором какого-то крупного ленинградского предприятия, а мать… о ней почему-то речь не заходила. А если заходила, то Валерка поднимался и отваливал покурить… Впрочем, на горького сироту Валера похож не был; что там стряслось у него с родителями – никогда ни с кем не обсуждалось; просто жил он с отцом, а тот недавно женился на юной деве, чуть ли не ровеснице сына.

Словом, папаше было не до Валеры. Он просто забрасывал в эту жаркую подростковую топку всевозможные ништяки, покупая сыну всё, что тот ни скажет, – от японской электрогитары Aria до нефуфловых шмоток и обуви. Время от времени Валерка наведывался в школу, но чаще просто болтался по улицам – неприкаянная душа без всякого родительского пригляда.

До того как они с Гуревичем стали друзьями не разлей вода, где-то с полгода они пробыли врагами не на жизнь, а на смерть. Тектонический сдвиг в отношениях произошёл ближе к весне. И вот как это было.

Валерка совсем не злой был, просто большой, красивый, доверчивый и всегда при деньгах. Гуревич же…

Нет, Гуревич не был маленьким; но ни красавцем, ни особо доверчивым, ни тем более денежным его бы никто не назвал. Ходил, в чём все ходили: синие школьные брюки, чёрная куртка; шапки-носки-шарфы-варежки вязала ему бабушка Роза. А что тебе ещё? К чему баловство это – шапку покупать, если можно распустить старый свитер или рукав от поеденной молью кофты!

С музыкальным слухом дело у него обстояло тоже не блестяще. И однако… Гуревич заметным был – как-то иначе, совсем по-другому, чем Валерка. Девочки ещё не понимали – почему. Ещё гормоны их не приступили к своей неподкупной жестокой работе, при которой умная женщина уже в весьма юном возрасте чует разницу между фасадом и сутью и всегда делает правильный выбор. Дело не в сочинениях в стихах, которые Гуревич штамповал с поистине заводской производительностью. Хотя и этот фокус производил изрядное впечатление. Просто Гуревич девочек развлекал, забавлял своими остротами, стишками и вычитанными где-то афоризмами. К тому же он явно ими любовался, не упуская случая донести это до сведения объекта: «Нина, Ниночка, а шарфик-то синий как отзывается твоим глазам…» Ещё не осознавая этого, Гуревич израстался в… мама бы сказала: в пошляка-волокиту, папа считал: в бескорыстного романтика.

Во всяком случае Валера Трубецкой с появлением поблизости этого клоуна чувствовал странное напряжение. И понемногу стал раздражаться, отвлекаться от гитары, иногда даже запинаться и тушеваться. Потом стал пытаться Гуревича осадить, что получалось у него так себе, не виртуозно. Гуревич отбривал куда изысканней.

Наконец, у них возникли, как папа говорил, нежелательные физические контакты. Попросту, они сшибались на переменках, и Гуревич, этот гусь лапчатый, – выскочка Гуревич, привычный к побоям, – снова и снова наскакивал на великана Валеру, и тот его лупцевал и отшвыривал. И снова лупцевал…

Он был не подлый, Валерка. Просто очень сильный и красивый, и желал внимания девочек; внимания, которое Гуревич так досадно оттягивал на себя. Лупцуя нахала Гуревича, он прижимал того лапой к стене и утомлённо говорил что-нибудь вроде:

– Глиста в обмороке! Клоун! Курица в майонезе! Тебя придушить?

Стерпеть это было нельзя. И Гуревич поклялся себе, что отомстит Трубецкому; умрёт, но отомстит. Он прекрасно понимал, что «отомстить» – означает сдохнуть самому. Так смертник, обвязанный гранатами, бросается под танк.

* * *

Их пролетарская школа была по-настоящему пролетарской, с уклоном в профобразование. И ребята, и девочки на уроках автодела могли получить права водителя третьего класса.

В кабинете автодела висело на стене самое внушительное учебное пособие, какое в своей жизни видел Гуревич: фанерный стенд длиной метров в пять, к которому были прикручены наглядные предметы по автотеме – коленчатый вал, кусок руля, педаль сцепления… Много разных увесистых автомобильных деталей.

Гуревича в то время мало интересовали автомобили, слишком всё это было несбыточным, громоздким и непредставимо дорогим; а вот Валерка то и дело подходил к стенду, да что там, просто прилипал к нему, подолгу изучая разные части автомобиля – наверное, прикидывал, не пора ли обратиться к отцу с соответствующим запросом.

Хитроумный Гуревич засёк эти бдения и подстерёг момент. Когда Валера вновь прилип к заветному стенду с авторасчлененкой, он разбежался и с размаху пнул того в спину. От внезапности нападения Валерка потерял равновесие, тюкнулся вперёд, выставив руки, и невольно приподнял стенд, сняв его с крюков. И остался стоять, как атлант, приняв на руки вес автомобильного пособия.

Валера был здоровый парняга. Он стоял и держал всю эту автохалабуду, не решаясь бросить… Минут пять так стоял, как древнегреческий атлет, под страшным весом. А Гуревич разбегался и вколачивал подарочки ему в задницу. То одной ногой, то другой. Разбегался, хэкал и вколачивал…

– Гуревич, – выдыхал Трубецкой после каждого удара. – Ты же умный, Гуревич? Когда-то у меня заберут эти двести кило, и я тебя убью.

– И отлично (бух!)! – кричал Гуревич, разбегаясь. – Это будет потом (бух!)… А пока я тебе всю жопу отобью (бух!).

Минут через пять вернулись из учительской два препода автодела, узрели картину, ахнули, подскочили, подхватили стенд с обеих сторон… и Трубецкого освободили. В ту секунду, когда они перехватили вес, Трубецкой с воплем: «Гуревич, тебе не жить!!!» – помчался за Сеней. Тот метнулся в коридор и выскочил в открытое окно…

Оно выходило прямо на школьный стадион.

Теперь уже Гуревич летел по беговой дорожке, как древнегреческий атлет; за ним мчался Трубецкой…

У Валеры, конечно, были длинные ноги и, соответственно, бо́льший шаг, но Гуревич был вёрткий и лёгкий и обуян ужасом. Он был смертник, обвешанный гранатами, который в последнюю минуту раздумал бросаться под танк. Он был Давидом, где-то посеявшим свою пращу и улепётывающим от разъярённого Голиафа.

В одном месте его взлётная полоса обрывалась в яме для прыжков в длину. Обычная по спортивным стандартам яма с песком, метров семь. Кажется, мировой рекорд по тем временам как раз и достигал вот этих самых метров. Если б Валера в ту минуту настиг Гуревича, он бы точно его прибил и, вероятно, там же, в песке, закопал.