Посвящается Боре

«Нет на земле ни одного человека, способного сказать, ктоон. Никто не знает, зачем он явился в этот мир, что означают его поступки, егочувства и мысли, и каково его истинное имя, его непреходящее Имя в спискеСвета…»

Леон Блуа

Душа Наполеона

Перед отъездом он все же решил позвонить тетке. Он вообщевсегда первым шел на примирение. Главным тут было не заискивать, не сюсюкать, адержаться, словно бы и ссоры нет, — так, чепуха, легкая размолвка.

— Ну, что, — спросил он, — что тебе привезти— кастануэлас?[1]

— Иди к черту! — отчеканила она. Но в голосеслышалось некоторое удовлетворение, что — позвонил, позвонил все-таки, неумчался там крылышками трещать.

— Тогда веер, а, Жука? — сказал он, улыбаясь втрубку и представляя ее патрицианское горбоносое лицо в ореоле подсиненнойдымки. — Прилепим тебе мушку на щечку, и выйдешь ты на балкон своейбогадельни обмахиваться, как маха какая-нибудь, ядрён-корень.

— Мне ничего от тебя не надо! — сказала онастроптиво.

— Вона как. — Сам он был кроток, какголубь. — Ну ла-адно… Тогда привезу тебе испанскую метлу.

— Что еще за испанскую? — буркнула она. Ипопалась.

— А на какой еще ваша сестра там летает? —воскликнул он, ликуя, как в детстве, когда одурачишь простофилю и скачешьвокруг с воплем: «об-ма-ну-ли дура-ка на че-ты-ре ку-ла-ка!».

Она швырнула трубку, но это было уже не ссорой, а так,грозой в начале мая, и уезжать можно было с легким сердцем, тем более что задень до размолвки он съездил на рынок и забил теткин холодильник до отказа.

* * *

Оставалось только закруглить еще одно дело, сюжет которогоон выстраивал и разрабатывал (виньетки деталей, арабески подробностей) —вот уже три года.

И завтра, наконец, на утренней зорьке, на фоне бирюзовыхдекораций, из пены морской (лечебно-курортной, отметим, пены), родится новаяВенера за личной его подписью: последний взмах дирижера, патетический аккорд вфинале симфонии.

Не торопясь, он уложил любимый мягкий чемодан из оливковойкожи, небольшой, но приемистый, как солдатская котомка: его утрамбуешь доотказа, по самое, как говорил дядя Сёма, не могу, — глядь, а второй туфельвсё же влез.

Готовясь к поездке, он всегда тщательно продумывал свойприкид. Помедлил над рубашками, заменил кремовую на синюю, вытащил к ней изсвязки галстуков в шкафу темно-голубой, шелковый… Да: и запонки, а как же. Те,что подарила Ирина. И те, другие, что подарила Марго — обязательно: онаприметливая.

Ну, вот. Теперь эксперт одет достойно на все пять дней испанскогопроекта.

Почему-то слово «эксперт», про себя произнесенное,рассмешило его настолько, что он захохотал, даже повалился ничком на тахту,рядом с открытым чемоданом, и минуты две смеялся громко, с удовольствием, —он всегда заразительней всего хохотал наедине с собой.

Продолжая смеяться, перекатился к краю тахты, свесился,вытянул нижний ящик платяного шкафа и, порывшись среди мятых трусов и носков,вытащил пистолет.

Это был удобный, простой конструкции «глок» системы Кольта,с автоматической блокировкой ударника, с несильным плавным откатом. К тому же,при помощи шпильки или гвоздя его можно было разобрать в одну минуту.

Будем надеяться, дружище, что завтра ты проспишь в чемоданевсю важную встречу.

Поздним вечером он выехал из Иерусалима в сторону Мертвогоморя.

Не любил съезжать по этим петлям в темноте, но недавнодорогу расширили, частью осветили, и верблюжьи горбы холмов, что преждесдавливали тебя с обеих сторон, проталкивая в воронку пустыни, словно бы нехотярасступились…

Но за перекрестком, где после заправочной станции дорогаповорачивает и идет вдоль моря, освещение кончилось, и набухшая солью гибельнаятьма — та, что лишь у моря бывает, у этого моря, — навалилась вновь, шибаяв лицо внезапными фарами встречных машин. Справа угрюмо громоздились черныескалы Кумрана, слева угадывалась черная, с внезапным асфальтовым проблескомсоляная гладь, за которой далекими огоньками слезился иорданский берег…

Минут через сорок из тьмы внизу взмыло и рассыпалосьпраздничное созвездие огней: Эйн Бокек, со своими отелями, клиниками,ресторанами и магазинчиками, — приют богатого туриста, в том числе, иубогого чухонца. А дальше по берегу, на некотором расстоянии от курортногопоселка, одиноко и величаво раскинул в ночи свои белые, ярко освещенные палубы,гигантский отель «Нирвана» — в пятьсот тринадцатом номере которого Ирина,скорее всего, уже спала.

Из всех его женщин она была единственной, кто, как и он, дайей волю, укладывалась бы с петухами и с ними же вставала. Что оказалосьнеудобно: он не любил делить с кем бы то ни было свои рассветные часы, берегзапас пружинистой утренней силы, когда впереди огромный день, и глаза остры исвежи, и кончики пальцев чутки, как у пианиста, и башка отлично варит, и всеудается в курящемся дымке над первой чашкой кофе.

Ради этих драгоценных рассветных часов он частенько уезжалот Ирины поздней ночью.

Въехав на стоянку отеля, припарковался, достал из багажникачемодан и, не торопясь, продлевая последние минуты одиночества, направился когромным карусельным лопастям главного входа.

— Спишь?! — шутливо гаркнул охраннику-эфиопу — А ябомбу принес.

Тот встрепенулся, зыркнул белками глаз и недоверчиворастянул в темноте белую гармонику улыбки:

— Да ла-а-дно…

Они знали друг друга в лицо. В этом отеле, многолюдном ибестолковом, как город, стоящем в стороне от курортного поселка, он любилназначать деловые встречи, последние, итоговые: тот самый завершающий аккордсимфонии, к которому интересанту надо еще пилить по неслабой дороге, межнависших над морем скалистых зубов, затянутых скрепами и сеткой исполинскогодантиста.

И правильно: как говорил дядя Сёма — не потопаешь, неполопаешь. (Впрочем, сам дядя топнуть своим ортопедическим ботинком ни за чтобы не смог.)

Вот он, пятьсот тринадцатый номер. Бесшумное краткое соитиезамочной прорези с электронным ключом, добытым у осовелой дежурной: понимаете,не хочу будить жену, бедная страдает мигренями и рано укладывается…

Никакой жены у него сроду не было.

Никакими мигренями она не страдала.

И разбудить ее он собирался немедленно.