– Отец отправился в путешествие в самый неподходящий момент, – со вздохом продолжал он, поглядывая на небо, кое-где видневшееся между крышами Вавилона. – Надеюсь, у него там всё в порядке. Он частенько отсутствует; я не очень-то понимаю, чем он занимается, но… но меня очень любит! – торопливо заверил юноша Офелию, словно боялся, что у нее возникнут сомнения на этот счет. – Он всегда мне говорил, что я для него very важен, несмотря на мою инверсивность.

– Амбруаз, а вам приходилось бывать в Центре девиаций?

– Ни разу, miss. Когда отец заглядывает на Вавилон, он иногда ездит туда, чтобы предложить свои новые автоматы. Руководители Центра – чуть ли не самые выгодные его клиенты! Отец говорит – в шутку, конечно, – что им было бы интереснее вскрыть его – ну вы понимаете, из-за его инверсивности, – но что он предпочитает сначала умереть, завещав свои органы науке, будь они нормальные или situs transversus[27].

Офелии вспомнился огромный портрет Лазаруса в полный рост, выставленный на почетном месте в его доме. Да, такой ответ вполне соответствовал характеру этого человека.

– Амбруаз, я хочу спросить вас о другом. Правда, это очень личное…

– Пожалуйста, of course[28], miss!

– Что стало с вашей матерью?

Амбруаз обернулся и удивленно взглянул на Офелию, чуть не врезавшись в коляску рикши, остановившуюся прямо перед ним. Улица была сплошь запружена экипажами с тех пор, как вавилоняне начали покидать периферийные районы и мелкие ковчеги архипелага. Они чувствовали себя в безопасности только в центре города. Инвалидное кресло Амбруаза могло свободно проезжать между омнибусами и двуколками, но кроме них здесь были еще и велорикши, и багажные тележки, и животные, и автомобили, и толпа пешеходов, которые мгновенно заполняли каждый свободный промежуток на проезжей части. Некоторые люди обступали стоявшие машины, умоляя водителей впустить их на короткое время, пока они не найдут себе жилья.

В воздухе неумолчно звучало: «Please!.. Please!.. Please!..»

Офелия отказывалась считать себя виновницей обрушения ковчегов, но не могла не болеть душой за всех этих бедолаг. У многих из них на лбу стояла та же печать, что у нее. Она чуть не содрала кожу, пытаясь свести это клеймо с помощью мыла, но чернильный отпечаток всего лишь слегка побледнел.

Амбруаз выбрался из пробки, проехав в своем кресле прямо через заросший сквер, где обосновались в палатках целые семьи, оставшиеся без крова.

– Я и сам хотел бы знать, что стало с моей матерью, – ответил он наконец. – Я никогда не видел ее, а отец, такой разговорчивый, сразу умолкает, когда речь заходит о ней. Я даже не могу сказать, с какого ковчега она родом и похож ли я на нее.

Теперь голос подростка звучал совсем не так беззаботно, как обычно. И Офелия устыдилась своей глупой ревности к нему из-за шарфа.

Амбруаз затормозил перед величественным мраморным зданием с вывеской на фронтоне:

– Я доставил вас по назначению, miss, – объявил он и мягко добавил: – Эти обрушения… вы в них не виноваты, miss, поверьте мне!

Офелия сошла со скамеечки и посмотрела прямо ему в глаза:

– Амбруаз, скажу откровенно: я хочу найти Другого не потому, что чувствую себя виноватой, и не потому, что обещала это вашему отцу, а…

– …а потому, что вы сами так решили, – договорил он вместо нее. – Я всё perfectly[29] понял, уверяю вас.

Офелия улыбнулась – и ему, и огромному тюрбану, который нервно ерзал у него на голове. Она хотела самостоятельно выбрать свой путь, и шарф явно стремился к тому же.

– Когда-нибудь, Амбруаз, я надеюсь вас отблагодарить за вашу помощь. Вы обладаете многими прекрасными качествами; жаль только, что в их число не входит деловая хватка.

И она вошла, теперь уже одна, в редакцию газеты, где стоял громкий гул, в котором смешивались телефонные звонки, щелканье ротаторов, людские голоса, хотя все эти пронзительные звуки перекрывало басовитое гудение вентиляторов.

– Sorry, miss, мы не сможем вас проинформировать.

Офелия еще не успела задать вопрос, как портье указал ей локтем на выход: в одной руке он держал телефонную трубку, вторая трубка была зажата между плечом и подбородком.

– Но я только хотела спросить…

– Читайте нашу газету, – отрубил портье, подтолкнув к ней ногой пачку свежеотпечатанных экземпляров. – Там есть всё, что вам полагается знать.

– …где мне найти стажера Октавио, – договорила Офелия.

– Евлалия, ты?!

Она обернулась: перед ней высилась огромная стопка папок, под ней блестели сапоги с серебристыми крылышками, а поверх нее Офелия увидела красные глаза Октавио. Они вспыхнули, как раскаленные угли, под темными арками удивленно поднятых бровей. Затем сапоги повернулись к портье, который тотчас же положил обе трубки.

– Прошу разрешения впустить эту особу. Я с ней знаком.

– Конечно, milord. Sorry, milord.

– Этот служащий говорил с тобой так почтительно, будто ты директор издательства, – заметила Офелия, шагая следом за Октавио через офисы.

Октавио промолчал. Он раскладывал папки по столам сотрудников редакции, отвечая сквозь зубы на подобострастные благодарности, расточаемые журналистами: «Большое спасибо, milord!.. Передайте мой нижайший поклон Леди Септиме!..» Раздав наконец все папки, он привел Офелию в комнату, удивительно тихую по сравнению с остальными; на двери красовалась табличка «Искусствовед». Из радиоприемника лилась негромкая фортепианная музыка – Офелия сочла бы исполнение замечательным, если бы мелодию не прерывали частые помехи. Сидевшая тут девушка-акустик слушала ее с брезгливой гримасой, насторожив остроконечные, как у кошки, уши и время от времени восклицая «ах!» или «ох!».

Октавио знаком предложил Офелии место за пустым столом для совещаний. Оконные жалюзи пропускали сюда только рассеянный свет. Фортепиано и охи с ахами тотчас сменились полной тишиной: это была зона звукоизоляции. Сколько бы они ни находились тут, не услышали бы ни один звук извне и никто не услышал бы их самих.

– Я рад тебя видеть, – объявил Октавио безо всяких предисловий. – Когда в северо-западном квартале случилось обрушение, я вдруг вспомнил, что не знаю, где ты жила, после того как покинула «Дружную Семью».

Офелия покосилась на столешницу, покрытую лаком, отражавшим их лица. Сегодня за завтраком она подвергла такой же проверке лицо Амбруаза, вернее его отражение в серебряной посуде. Это была противная, но необходимая процедура. Офелии приходилось подавлять свои чувства и ни в коем случае не доверять собственным глазам, чтобы распознать сущность того или иного человека. Она не знала, под какой личиной и в какой момент перед ней предстанет Другой или Евлалия Дийё, но, если первый был отражением, которого лишилась вторая, одни только зеркала могли раскрыть их истинную природу, сорвать с них маски.