Воздушные бои на Халхин-Голе — вернее, воздушные сражения — были масштабными. Одновременно участвовала вся истребительная авиация японской и нашей стороны. Сотни истребителей в воздушном пространстве, поднимаясь на высоту до 5000 метров и опускаясь до земли, бились обычно около часа. Ежедневно бывало по два-три боя. Шла борьба за господство в воздухе, борьба упорная и кровопролитная.

Когда наша эскадрилья подходила к линии фронта, бой был уже в полном разгаре. Со стороны это напоминало рой каких-то гигантских насекомых с той лишь разницей, что очень часто воздушное пространство прорезали огненные трассы — это стреляли наши И-16, имевшие по четыре пулемета «шкасс», каждый из которых давал 1600 выстрелов в минуту, а в боекомплекте каждая четвертая пуля трассирующая; снопы огня с дымом обозначали, что это стреляет японский И-97.

Наш командир капитан Кустов, имея большой опыт боев в Испании, вел эскадрилью в самый центр этого роя, где было просто страшно. Казалось, что все пули попадут непременно в твою машину. Я увидел, что один наш самолет делает переворот влево, другой — боевой разворот вправо, чтобы не столкнуться с другими, и не успел, как говорят, глазом моргнуть, как оказался один. Впереди летел вроде бы наш самолет. Но вдруг он резко развернулся, и в мою сторону полетел сноп огня с дымом. Тут я понял, что это японец, и дал очередь в его сторону. Он сделал переворот в одну сторону, я — в другую, и так, обменявшись пулеметными очередями, мы разошлись. Долго я еще носился в этом клубке, маневрируя, чтобы не попасть под прицельный огонь, и смотрел вовсю, чтобы не столкнуться с кем-нибудь.

Герой Советского Союза майор Герасимов (он был при командире полка инструктором воздушного боя), войдя в наш круг, как-то сказал: «Если вас в первых пяти боях не собьют, тогда все сами поймете. Мой вам совет: в бою не оставаться одному, а если так случится, ищи второго, чтобы в трудную минуту можно было прийти на помощь друг другу».

Искать кого-то своего я уже не пытался, так как при таком напряжении не различал, где свой, а где чужой, хотя в спокойной обстановке сразу бы узнал японский И-97, потому что он совершенно не был похож на наш И-16, который в воздухе с убранными шасси и особенно в профиль напоминал бочонок — короткий и толстый, а И-97 был длинным и тонким, мы его потом называли «худой», кроме того, у него не убирались шасси. Но при всех различиях все же я ухитрился принять японца за своего и пытался к нему пристроиться. Тут, видимо, полностью сработала поговорка: «У страха глаза велики».

В результате первого боя восемь летчиков из нашей эскадрильи к японцам не пристраивались, но после боя дорогу домой не нашли и расселись по всему тамцак-булакскому выступу. За ними были посланы опытные летчики, которые и привели их на свой аэродром. За все это никто нас не упрекнул. В известной теперь всем песне поется: «Последний бой — он трудный самый». Я бы сказал, что и первый бой самый трудный. А впрочем, легких боев не бывает…

Ужин, несмотря на физическую усталость и нервное перенапряжение, прошел в бодром настроении. Шутили надо мной, над теми, кто «уселся» вдоль единственной столбовой дороги, которая шла от Тамцак-Булака до Хамар-Дабы. Они рулили по ней и спрашивали у проезжих цириков, как добраться до «Ленинграда» (так назывался наш район базирования), а цирики отвечали: «Айда за мной, моя туда идет».

Прав был инструктор Герасимов: после пяти-шести боев мы стали узнавать «своих» и «чужих». Исчезло сковывающее напряжение, появились умение и смелость.

…Однажды мы шли обычным боевым порядком в направлении, указанном стрелой на КП. Но что это? Впереди появился И-97. Увидев десятку И-16, он попытался уйти от нас. Командир эскадрильи капитан Кустов продолжал следовать в прежнем направлении, а я решил не упускать этого японца. Когда он попытался выйти из пикирования, я перед его «носом» поставил сноп заградительного огня. Он отвернул в другую сторону, я тоже. И снова заградительный. Так продолжалось до тех пор, пока он не врезался в землю. Это был мой шестнадцатый бой и первый сбитый самолет.

Июль. Дни стояли длинные, жаркие, ночи короткие, душные. Не успеешь и глаз сомкнуть (а мешали этому еще и тучи комаров, которых не разгонял и дым от специальных свечей), как уже занимается рассвет. Нас тут же будили, и мы шли к самолетам. Там техник, опробовав мотор и все оборудование, встречал рапортом о готовности. Ну а пока ракеты нет, можно было и «добрать» под крылом самолета: под голову парашют, реглан на голову от комаров — и моментально засыпаешь. Техник стоял наблюдателем и, заметив ракету, тормошил летчика. Мотор был уже запущен. Иногда техник даже помогал дать газ, чтобы тронуться с места, а сам соскакивал с крыла уже на ходу. Это были будни, ежедневные будни фронтовой жизни.

В один из таких дней, только я задремал под самолетом, как почувствовал, что кто-то меня будит: не трясет, как техник, а просто хлопает по спине. Я открыл глаза и увидел Нетребко. Он скороговоркой выпалил:

— Я больше в бой не полечу.

— Что ты сказал? — спросонья не понял я.

— Я говорю, больше не полечу в бой.

— Ну, во-первых, ты и не летал еще в настоящий бой, а во-вторых, как это не полечу?

— Не полечу, сказал, не полечу. Тут могут убить.

— А ты что же, к теще в гости ехал? Да еще так спешил, боялся опоздать, боялся, что война закончится, а она, как видишь, подождала тебя, чтобы проверить, какой ты герой или «герой» только в пьяном виде с женщинами воевать, за что тебя и хотели выгнать из армии, но дали возможность в боях искупить свои проступки.

— Ну, ты меня не агитируй!

— Тогда какого черта мешаешь спать? Иди к командиру эскадрильи и доложи, что ты трус.

— И пойду.

Он ушел, а я уже не мог уснуть, все думал, как же так получается: Родина у нас одна, долг у нас перед ней должен быть один, а он что-то не понимает.

Нетребко действительно доложил командиру эскадрильи, что боится идти в бой. Вечером после трудного дня в палатке состоялось партийное собрание: разбиралось персональное дело коммуниста Нетребко. Многие выступали, осуждая поступок Нетребко. Я не хотел выступать, считал, что утром высказал ему все. Но он все время твердил, что его могут убить, а дома остались мать, жена и сын, и я не выдержал, попросил слова и, обращаясь к Нетребко, сказал: