А под горкой дня, ввечеру, — всё наспех, кубарем, одно за другим: и пряный дымок закипающего на сосновых шишках самовара, и закапанная калиновым вареньем скатерть, и извечное недовольное вниманием пыхтение ежа под столом…

Наше время. Куда торопиться оно… Бежит за кем? Да так уж ясно, что за нами… неведомо только никому, — зачем и почему.

Анодонта

42

Свою первую и последнюю лекцию в университете я прочитал, будучи сам студентом второго курса неназванного выше учебного заведения. А дело было так…

Февраль того года ретировался раньше обыкновенного. Реки засахарились тающим льдом, и стараясь скрыть непривычную об эту пору наготу, тянули на себя прозрачную кисею тёплого воздуха с поспешностью угловатой, стыдливой от того гимназистки. Туристы тоже торопились воспользоваться спутанностью счёта мироздания, и в первый же выходной рванули «на природу», сплавлять байдарки с течением, от промоины к промоине, со счастливыми, безотчётными улыбками на лицах.

Домой туристы вернулись с белыми ладошками, наполовину загорелыми лбами, румяными обветренными щеками, но без одной посудины, которую утопили, перевернувшись при столкновении.

Утром понедельника, упросив помочь достать судёнышко из-под воды, туристы привезли нас с отцом на гладкий, отутюженный сугробами берег, и указав пальцами в сторону реки, нестройным хором огласили окрестности:

— Вот, где-то здесь!

Покуда мы сосредоточенно облачались в лёгководолазное снаряжение, туристы с рассеянным видом бродили туда-сюда, то и дело мешаясь под ногами. Ну, ещё бы, — сезон ещё не начался, а каяку43 уже каюк. Нехорошо…

Защёлкнув на поясе пряжки со свинцовыми грузами, с ластами в руках и баллоном акваланга за спиной мы начали спуск к воде.

— Ну, вы ж найдёте, правда?.. — Жалобно поинтересовался нам в спину турист, в миру слесарь четвёртого разряда, с огрызенными до мяса ногтями и лицом Дина Рида.

— Там будет видно! — Рассудительно ответил отец, сплёвывая на стекло маски, а я промолчал, ибо немного волновался, так как это было первым для меня погружением в такое время года, — не под лёд, конечно, но что-то вроде того.

Расталкивая свободно плавающие куски льда, мы опустились на дно реки и, приглядывая друг за другом, двинулись по течению.

— Всё в порядке? — Жестом спросил отец, я улыбнулся одними глазами и подтвердил, что да. Холодная вода была прозрачной, и не мешала рассмотреть, как это обычно случается летом, что там впереди и куда это она так спешит, не прерываясь ни на минуту.

Байдарка нашлась быстро. Если бы не зацепившийся за корягу линь, то течение увлекло бы её под подол нестаявшего ещё льда, а там — как знать. Но туристам повезло.

Пока отец вязал морские узлы на корме байдарки, всё также жестами, я отпросился у него пошарить по дну. Очень уж хотелось увидеть того, кто исчертил замысловатыми письменами песок. Автор тех загадочных строк — пресноводная ракушка, оказалась тут же, за углом, в тени мерцающих в такт течению водорослей она, вероятно, обдумывала сюжет очередного рассказа.

Слегка приоткрытый моллюск был необычайно велик, почти что с русский фут44. Не раздумывая долго, я ухватил его поперёк раковины, и увлёк за собой на поверхность, вслед за всплывающей вверх-дном байдарке. Взметнувшийся пылью песок на дне, было последним, что видел моллюск, захлопнувшийся в последний момент своей жизни на манер карманного томика стихов.

Несколько часов спустя, в пропахшей формалином аудитории я с воодушевлением препарировал беззубку, наглядно показывая зевающему от равнодушия студенчеству прозрачный пищеварительный хрусталик пресноводного моллюска.

— Удивительно! Впервые вижу это в живую! — Наивно восхитилась внимавшая мне профессор, чем моментально расставила всё по своим местам.

Я устыдился происходящего. Я разозлился на себя, потому как вырвал, похитил не умеющее постоять за себя живое существо из живой воды и умертвил собственными руками. Ни для чего. Зазря. Этим не спас ничьей, более ценной (?!) жизни, и ничему не научил тех оболтусов, дремавших на студенческой скамье, в ожидании перерыва. Тем самым я лишь проучил и наказал самого себя. Да стоила ли малая толика того поучения, чтобы так нелепо прервалась судьба удивительной ракушки. Ведь из описанных когда-либо её сородичей, доселе не удавалось никому встретить прожившую45 столь же долго и столь же счастливо, как она.

Родители

— Как же тебе объяснить-то…

— Ну, ты уж попробуй как-нибудь!

— Так мы с тобой на разных языках разговариваем. Слова-то, вроде, одни и те же, а смысл разный.

— Не преувеличивай! Погляди-ка, лучше в окошко. Видишь, ласточки?

— И что там с ними? Птицы, как птицы. Летают туда-сюда, будят на рассвете своим чириканьем. Жду не дождусь, когда уж они от нас съедут, наконец.

— Во-первых, ласточки не чирикают, а во-вторых, неужели ты не понимаешь, чем они заняты?

— Понятия не имею! Я не птица, чтобы разбираться в подобной чепухе. Нет у меня ни клюва, ни крыльев!

— Насчёт клюва я бы поспорил, а вот относительно крыльев ты совершенно прав.

Ласточки. Отец и мать. Суетятся подле своего ребёнка. То снимут пушинку с пухлого плеча, то мушку поднесут: «Открой ротик, скажи «А-а-а!». И всё для того, чтобы был уверен в себе, как в них. Время от времени родители хвалят сынишку: «Да какой же ты умничка!», а после с призывом: "Делай, как я!", в котором и страх за птенца, и едва заметное понукание, срываются влёт, к воде, с надеждой поглядывая на меня в окошко, дабы выудил ребёнка, если что, как бывало уже не раз.

Напротив дома через дорогу — карусель отломанной макушки несломленного до конца ясеня, — рано радовался ветер, он ещё обрастёт. Резвятся на нем дрозды, обучают свою малышню уворачиваться. Покуда от хлёстких веток, а там и от прочих ударов судьбы.

Родители… Они ж недаром таковы, ибо радеют за нас, детишек, и собственным примером вручают то умение в наши руки, дабы передать дальше, чтобы недаром всё, не попусту эта, начавшаяся нЕкогда, череда рождений и…

— Займёшься ты ребёнком, в конце-то концов?!

— Некогда мне! Не-ког-да!..

Разве это возможно

Крона леса словно бы покрылась ржавчиной. То ли от сырости вечерней, то ли вымазалась в краске пробивающихся сквозь створку горизонта солнечных лучей. Выпитый почти до самого дна день, над которым кружили рыбками раскрученные горячей ложкой солнца чаинки облаков, остывал понемногу, так что его уже можно было удержать в руках, и не ожечься.

Хорошо, если мгновения всякого дня выходит разложить перед собой, как перенявшую жар полдня морскую гальку, рассмотреть каждый