У матери было слабое здоровье – она выбрала участь тянуть непосильный воз. Ей не было еще и тридцати, а кожа ее истончилась, на полных рыхлых ногах набухли воспаленные вены, от зубов остались коричневые пеньки. Отец старался помогать как мог – работал в две смены, чтобы хоть как-то всех прокормить. Он выглядел как человек, никогда не знавший счастья. Хотя счастье было – просто его было почти невозможно рассмотреть за пеленой безысходной нужды.

Жили в нищете. Мать покупала одну сосиску, замораживала ее, а потом терла в мелкую пахнущую мясом стружку, которой посыпала смазанный майонезом хлеб. Новая одежда случалась изредка, и только у самого старшего брата – потом она передавалась «по этапу» как драгоценное наследство. До Анатолия, пятого в очереди, доходили какие-то почти лохмотья.

Время такое было – все жили скромно, но дети семьи Квасцовых выделялись. У Толи никогда не было брюк по размеру – то смешные короткие, из-под которых торчали заштопанные носки в катышках, то такие длинные – что их приходилось подворачивать.

Семья занимала две комнаты в бараке в городке-спутнике огромного мегаполиса. Говорят, человек ко всему привыкает, но Толе с самого детства была отвратительна энергетика толпы. Он терпел, старался не подавать вид, но каждый раз, когда пробегающая мимо сестренка неловко задевала его локтем или когда слишком громкие возгласы играющих братьев отвлекали его от книги, внутри как будто черная туча набухала. И он понимал – либо он однажды сбежит из этого рукотворного ада, либо взорвется, изольет накопившуюся темноту.

У него с детства не было ничего своего – даже кровати. Отец сам смастерил двухэтажные полати, на которых к ночи семья располагалась по принципу «кто где упал».

Толя любил одиночество. Выйти вечером на крылечко и мечтательно смотреть в ту сторону, где небо было расцвечено огнями города. Ему представлялось, что там, совсем близко, час на электричке, неведомое сказочное королевство.

Его мечты и устремления относились преимущественно к миру материи. Светлая комната, где он будет жить один. Хорошие джинсы. Большой и сочный стейк, который можно будет съесть медленно, насладившись каждым проглоченным кусочком.

С другой стороны, это были хоть какие-то мечты. Остальные дети из семьи Квасцовых, казалось, вообще не понимали, зачем устремлять внимание к иллюзорному будущему. Просто жили как живется и все.

Была у него единственная отдушина – Толя рисовал. Когда он уединялся с альбомом и обгрызенным угольком или коробкой гуаши, время замирало, и во всей вселенной оставались только он сам, и линии, выходившие из-под его кисти. В такие моменты Толя был богом, творцом, порождающим миры.

Рисовал он все подряд. И то, что видел вокруг – полумертвую яблоньку, барак с покосившимися балконами, на которых соседи сушили разноцветное белье, лица родных. И то, чего не существовало в реальности, но оживляло его мир – пиратские шхуны под черными парусами, моря, в которых водились трехглавые чудовища, бескрайние пески далеких пустынь, мраморные дворцы с витыми лестницами, тропические леса. Каждая работа – как будто бы маленькое путешествие.

Анатолию было двенадцать, когда в его жизни произошло событие, все изменившее. Ничего особенного – всего лишь один короткий разговор с человеком, который, скорее всего, забыл о его, Толином, существовании спустя четверть часа после того, как они попрощались. Но так бывает – случайный попутчик как будто бы нажимает на волшебную кнопку «внезапное откровение». И вдруг внутри тебя все меняется, и ты уже не такой, каким был до, и думаешь по-другому, и чувствуешь, и живешь. А всего-то – правильные слова, услышанные в правильный момент.

Произошло это душным июльским вечером. Обычный вечер – разве что чуть более жаркий, чем другие. Толя сидел со своим альбомом на крылечке барака, а тот человек просто мимо проходил и остановился на минутку – прикурить. Чиркнула спичка, незнакомец закашлялся и вдруг, скосив глаза, увидел один из Толиных рисунков.

– Ничего себе! – не сдержал удивления. – Неужели сам?

– Ну сам, – угрюмо подтвердил Толя. – А что?

– Да ты, малец, талантливый! – похвалил незнакомец.

Это был высокий сероглазый мужчина со смешными пушистыми усами и добрыми морщинками у глаз. Пыльные рабочие штаны, пыльный обтрепанный рюкзак, грубые руки.

– Наверное, в школу художественную ходишь?

– Нет.

– Кто же тебя так научил?

– Да я сам! – Толе, с одной стороны, было приятно чье-то внимание, с другой – он насторожился как дикий лесной зверек.

– А посмотреть весь альбом можно?

– Да пожалуйста! – немного поколебавшись, согласился Толя. – Но там ничего интересного… У меня дома есть другие, там лучше рисунки.

Переворачивая очередную страницу, усач присвистывал – не то удивленно, не то восхищенно.

– Ты, малой, скажи своим, чтобы отвели тебя в школу художественную! Жалко же, если пропадет талант!

– Да на что мне. Это так, развлекаюсь я.

– Сколько же тебе лет?

– Двенадцать.

– И куда ты думаешь пойти учиться?

– Да разве я об этом думаю? – усмехнулся Анатолий.

В семье Квасцовых ни у кого не было высшего образования. Родители слишком уставали, чтобы еще задумываться о будущем своих детей. Выросли бы людьми приличными, да и все – так рассуждали они. Так повелось, что в роду Квасцовых все росли с золотыми руками. Девочки вязали и шили, мальчики – столярничали. Родители справедливо полагали, что в любом случае не пропадет никто.

«Профессия – это штука опасная, – иногда высказывал свои мысли отец. – Сегодня банкиры в моде, завтра – юристы. И вот так пашешь-пашешь, учишься, стараешься, а потом остаёшься ни с чем. Среди таких же голодных, ничего больше не умеющих. А если руками можешь хорошо работать, всегда хлебом семью обеспечишь!»

– Учиться – это дорого. – Анатолий повторил то, что слышал от соседей.

– Но есть места, где таких, как ты, талантливых, бесплатно берут! – горячо возразил незнакомец, которого взволновала судьба случайно встреченного «самородка». – Скажи, а ты крещеный?

– Ну да, – удивился Толя. – А это тут при чем?

– Так ты скажи своим – пускай тебя в Лавру пошлют учиться! Там есть отделение иконописи. И дело хорошее, и хлеб надежный. И у тебя точно получится.

– Да откуда вы можете знать?

– А я вижу, – улыбнулся он в рыжие усы, – в твоих рисунках нет техники, но есть душа. Технику-то наработать можно, а вот душу – нет. Либо умеешь кусочек души картине отдавать, либо – нет, по-другому быть и не может.

– А вы что, художник?

– Можно сказать и так… Запомни мои слова. Время быстро пролетит, станешь юношей – не теряйся, иди в Лавру. Сам подумай – неужели хочешь всю жизнь в этом бараке провести?

– Я бы в город хотел уехать, – мечтательно вздохнул Анатолий.