– Вы же сами знали, что не стоит сюда соваться, – откуда-то сказала карга, и голос ее был гулким, как будто бы звучал из-под свода католического собора.

Мне стало трудно дышать – воздух стал каким-то тягучим, как расплавленный сыр. Мутило от запаха плесени и гнили. Передо мною маячило чье-то лицо – я сначала решил, что это Семенов меня нашел, протянул руку и наткнулся на что-то склизкое. Вгляделся в темноту – надо мною склонился кто-то незнакомый, я даже не понял, женщина это была или мужчина. Одутловатое мучнистое лицо, а глаза – белесой пленкой подернуты. Мертвые глаза. Я почувствовал, как чьи-то ледяные пальцы раздвигают мои губы. Чужие пальцы у меня во рту! Из последних сил я сомкнул вокруг них зубы – пальцы оказались мягкими как студень, словно в них не было костей. Весь мой рот был набит холодной слизью, как будто бы я пытался прожевать пригоршню дождевых червяков. Последним, что я запомнил, был голос карги: «Не жри его, Васенька, там второй валяется!»

Не знаю, сколько времени прошло, но когда я очнулся, то обнаружил себя лежащим на лавке. На моем лбу было мокрое полотенце. Кто-то заботливо накрыл меня вязаным пледом. Голова болела так, словно изнутри целая армия гномов долбила мой череп крошечными молоточками. Я даже застонал, а когда попробовал встать, меня вывернуло наизнанку, прямо себе на колени.

– Вот ведро, умойся, – услышал я голос карги.

Язык не слушался. Слабой рукой зачерпнув ковшиком мутноватую ледяную воду, я умыл лицо и немного попил – стало легче. В голове прояснялось, но тело все еще было деревянным.

– Ты полежи, полежи, – усмехнулась карга.

– Что это было? – пробормотал я. – Они были мертвые… Но как же это…

– Мертвые, – буднично согласилась карга. – Всю жизнь они со мною.

– Но…

– Просто надо однажды вернуться, заступив на ту сторону. Там есть серая зона, где и живой гулять может, и мертвяк. Только вот живых там – единицы, а мертвяков – тьма тьмущая.

Скрипучий голос карги как будто бы погружал меня в транс. Я чувствовал себя плавающим в густом горячем желе и даже не мог нащупать границу, где мое тело переходило в окружающее пространство. Я был пленником этой пропахшей старым деревом и сушеными травами комнаты, и этого низкого, словно покрытого бурой ржавчиной голоса, и этого неведомого мира, в существование которого верил не вполне. Я застрял как мушиное крылышко в капле янтаря. И даже ход времени как будто бы стал другим.

Однажды я читал публицистическую исповедь тюремного врача, которому довелось присутствовать на десятках казней. И меня зацепило одно его наблюдение – примерно минут за десять до смерти человек как будто бы проваливается в иное измерение. Врач называл это состояние – «прихожая». Это не смирение, не апатия, не безысходность. Просто другое пространство с другими законами времени. Взгляд человека становился другим – он подчинялся приказам, он шел по коридору, он даже мог ответить на вопрос, но было совершенно очевидно, что на самом деле видел он не то, что все остальные. Он еще был жив, но уже видел то, что находится за порогом.

Вот что-то похожее я испытывал, лежа на дощатом полу в домике карги. Мне не было страшно, не было со мною ничего похожего на хрестоматийное «вся жизнь пролетела передо мною». Нет, просто я как будто бы уже принадлежал вечности. И вечность включила для меня другое время. И тело мое существовало по законам этого времени. Вроде бы я хотел о чем-то спросить, но язык был тяжелым и каким-то распухшим – как неповоротливая больная улитка.

И участь мою теперь решала она, карга. Тоненькая старушонка с хрупкими косточками, жесткими седыми усиками над сухой щелью рта и блестящими внимательными глазами.

– Я сама-то трижды помирала. Только на третий раз эту зону серого тумана разглядеть смогла. Потому что мне было все равно. Обречена я была, а смерть принимала как рыцаря-спасителя. Это важно для тех, кто в сером тумане гулять желает. Не отталкивать смерть, послушно идти на ее зов. А в самый первый раз я совсем дитем была. Под лед провалилась. Помню, так страшно мне было, что ни холода, ни боли не чувствовала. Тело само знало, что делать. Вывернулась, руками за острый лед цеплялась, выползла как-то. У меня только чернота перед глазами была. Только ее, черноту эту, и помню, да еще тоску свою. Чернота была басовитая такая, а тоска – тоненькая, как звук хрустального колокольчика. Мамка потом рассказывала, что я как паук по льду растрескавшемуся ползла. Она оторопела даже – как будто бы не ее ребенок родной, а нежить водяная. Потом меня откачали, укутали. Всю зиму в горячечном бреду провела. Выкарабкалась. А во второй раз меня жених мой ножом в бок пырнул. Мне уже восемнадцать было. Ревновал очень – ему показалось, что я товарищу его улыбаюсь радушно. Зачем у меня был такой жених, как у нас вообще все получилось – сейчас и не скажу. Молодая была, глупая, хотелось жизни как у всех. И тоже помню – каждая клеточка моего тела против смерти восстала. Я была войском, ордой хана. Дыхание, голос, движения – всё само по себе работало, чтобы не дать мне провалиться в колодец, откуда нет возврата. Не было у меня любопытства к смерти, одна только тоска лютая. Рукой рану зажимала, до хаты фельдшера нашего доползла, там только и отключилась. А вот в третий раз я взрослая уже была, под пятьдесят. Зима была затяжная. Февраль, казалось, целую вечность длился. А год тот был голодный – всем плохо пришлось. Я-то редко бедствовала – мне люди еду носили за то, что я им травки под их хворобы подбирала. Но в ту зиму и мне худо было. Голод, темнота эта вечная, сапоги мои прохудились. Напала на меня хвороба лютая и неведомая. Столько лет людей травами лечила, сама не болела, а тут поди же. С кровати подняться не могла. Дорогу к моему дому снегом замело – уже и не разглядишь, где дорога, а где – сугробы. Не совался ко мне никто, все страшную зиму по домам пережидали. А я лежала и подыхала, и даже чаю согреть некому. Иногда сползала с кровати, брюхом на пол и как змея к двери ползла. Отворю дверь слабой рукой и кричу в темноту: «На помощь!» Не отзывался никто. Потому что это мне казалось, что я изо всех сил кричу. А на самом деле такая слабая была, что только хрипела… Подожду немного – нет никого. Пригоршню снега наберу да в рот положу. Однажды настал день, когда и с кровати сползти не смогла. Пытаюсь повернуться, а тело как будто деревянное. Как будто бы я померла уже. Человек так устроен, что ко всему он привыкнуть может. Даже к боли. У каждого свой срок боли. Но рано или поздно она отступает у всех. И у меня настал такой момент – вдруг так спокойно стало, так легко и хорошо. Мысли плавились, тело стало как перышко. Я чувствовала, что парю над кроватью, как будто бы чьи-то заботливые руки качают меня в невидимом гамаке. Никогда до того момента я не испытывала такого блаженства. Тогда я впервые и увидела их. Обступили меня как свою. Улыбались. Я не испугалась. Сама была полуживая. Больше им принадлежала, чем миру этому. Я и была им своя… А потом кто-то из соседей зашел ко мне. Счастливый случай. Или наоборот – несчастный… Говорят, меня за мертвую приняли. Белая как простыня, не дышала. Уже и гроб заказали, а тут застонала я. Откачали, с того света возвратили… Но с тех пор мертвенькие мои всегда со мною… Я и привыкла. Они – не как люди, у них всегда настроение ровное. Спокойные, тихие… Коротаю с ними век.