– Прикидываешь, старая какой фортель отмочила. Я чуть с катушек не съехала, когда узнала, что Юлька у меня здесь вписана, ноги по колено стёрла, но шмындричку эту выписала! Теперь здесь хозяйка од.

– А Алёша? Как же Алёша? – с пьяным придыханием изумлялась Ляля.

– А что, Алёша, Алёша за мной пойдёт, куда бы мамка не уехала. Куда ему деваться то?

Ляля решительно не понимала, как можно, не считаясь с сыном, продать квартиру, в которой он родился и вырос. Вообще Лёшка всегда был очень симпатичен Ляле. Был он на лет пять старше её сына, но такой же беленький и нежный, только уж очень утончённый и нервный. Ляля вспоминала его тоненькую шейку, маленькие крепко сжатые кулачки и неизбывную тоску в его глазах, когда Люська втиснула его в трико и пуанты, отдав в балет в угоду веяниям моды.

Разговор мягко перетекал из одного русла в другое. Были перемыты косточки всем знакомым и отсутствующим приятельницам. Люсина голова уже начинала клониться на пышную грудь. Для страховки Люся подпирала голову ладошкой, но рука постоянно сползала острым локотком со стола. И голова беспомощно шмякалась, грозя угодить носом в нехитрые закуски.

Ляля заскучала. Засобиралась домой, но Люся не могла вот так отпустить свою подружку молодости, свидетельницу её яркой личной жизни, а теперь такого её жалкого состояния. Не могла она её отпустить такую пахучую, такую благополучную, не нагадив ей на прощание в душу.

– А помнишь, Лялька, как я ловко тогда тебя с долгом-то кинула, а ведь всё по закону, и не придерёшься! Голова у меня всегда хорошо работала, я и сейчас любого вокруг пальца обведу. Со мной не забалуешь! – хвастливо взвизгнула Люська.

– Знаю, знаю, – грустно подтвердила Ляля и пошла вызывать такси.

С трудом оторвав от себя злобно захмелевшую Люську, вышла из квартиры. Дома долго не могла уснуть, тревожили и будоражили воспоминания.

С трудом оторвав от себя злобно захмелевшую Люську, вышла из квартиры. Дома долго не могла уснуть, тревожили и будоражили воспоминания.

Деньги, действительно, Люська основательно зажала на полные четыре года, а отдала их уже тогда, когда они превратились в никому не нужные бумажки, и в любой семье хранились чуть ли не мешками.

Отдала перед самым введением кроны, когда их ни истратить, ни обменять было нельзя. Но вот как раз за это Ляля на неё зла не держала, а вот за то, что единственную любовь всей Лялиной жизни Люся растоптала, до сих пор простить не могла. Растоптала – не пожалела.

Был в Лялькиной жизни человек, от рук, глаз и голоса которого останавливалось сердце. С ним могла быть счастлива и была, и к браку всё шло, потому и в круг подруг своих его ввела.

На день рождения к Люське в «Глорию» с ним приволоклась. Справляли Люськино тридцатилетие. Лялька была на пять лет моложе и на двадцать лет доверчивей. Ничего не опасалась, счастья своего не прятала, а надо бы!

Люся глаз на красивого мужика положила сразу, но затаилась, танком не шла. Совместные посиделки, шашлычки: короче, окучивала его аккуратно. Как там у них сладилось, Лялька так и не узнала, любви не было – грех один, но, всё-таки, не устоял перед Люси принц её.

Слухами земля быстро полнится, и всё про амуры ихние вскорости Лялька узнала. Плакала, прогоняла, но любила так сильно, так безудержно, что простила. И он от счастья этого прощения с ума сходил, и уж точно к женитьбе дело шло.

Только вот сама-то Ляля простила, а тело нет. Перестало отзываться на любимые руки хмельной дрожью, и всё, что замирало внизу Лялькиного живота при одном только взгляде на любимого мужчину, уснуло, и ни какими ласками разбудить былую пылкую любовь не удавалось.

Так и расстались, в полном смысле слова рыдая в голос. Несостоявшийся жених тихо спивался в Питере, а Лялька ещё долго ходила, никому не нужная и замороженная. Думала, что так и останется одна.

Но пришёл другой. Посильнее, понапористей и заставил жить и любить дальше. Этот другой Люське оказался не по зубам, и Лялька уже с юмором, присущим только ей, наблюдала, как терпят фиаско все Люськины разрезы до пупа, все голые кофточки и головокружительные запахи, в которые та имела обыкновение заворачиваться. А тогда было так больно, что, казалось, боль изнутри рвёт тело пополам.

Проводив Ляльку, Люся прошлёпала в спальню, волоча за собой остаток «Метаксы», привезённой Лялькой. Если учесть, что в запасе была ещё нетронутая «Пшеничная», то вечер удался на славу.

Люся включила свекровкин телевизор, забралась в свекровкину широкую кровать и предалась подсчётам: что, куда и на что истратить, при получении денег за квартиру.

Квартиру свою она заслужила, вернее сказать, даже выслужила. Когда все долги по недостаче были выплачены, серьги выкуплены, угроза уголовного наказания миновала, Люся встрепенулась и опять ожила.

На работу её взял действующий любовник. Подальше от материальных ценностей, но стаж шёл. Нужно было отработать без сучка и задоринки хотя бы год, а там видно будет.

Михаил опять мотался по командировкам, свекровь старела и злобилась, но внешне всё было спокойно. Люсина жизнь мало изменилась, правда, в средствах она была крайне стеснена.

Да ещё ужасная теснота: они втроём с уже почти взрослым сыном в маленькой комнате, а генеральша в двух огромных комнатах с балконом, с абиссинскими коврами и умопомрачительной горкой с хрусталём. А что творилось в её шкатулке с драгоценностями, Люся даже предположить не могла.

Рано утром в субботу Люся наладилась на базар за мясом на шашлык. Собиралась компания, на новом молодом любовнике лежала забота об алкоголе, а уж шашлык – полностью на Люсиных плечах.

В коридоре Люся контрольно прокрутилась перед раритетным зеркалом, осталась довольна и уже взялась за ручку входной двери. Вдруг из комнаты вывалилась свекровь с лицом цвета земли. И не то прохрипела, не то прошептала:

– Люся! Вызовите, будьте добры, скорую, мне плохо, очень плохо!

Люся круто развернулась на каблучках в сторону ненавистной старухи и мягко сказала:

– Вот телефон, мамаша, потрудитесь сами о себе позаботиться!

И собралась было уходить, но что-то в безнадёжности генеральши заставило её остановиться. Остановиться и внимательнее взглянуть в ненавистное лицо.

Лица практически не было, были только огромные глаза, постепенно заполнявшиеся ужасом, каким-то животным страхом. Эти глаза смотрели на Люсю и молили о пощаде.

Если бы не эти глаза, может быть Люська ещё и подняла бы трубку, и звякнула бы в скорую. Но эти глаза прожигали её насквозь и подняли со дна души всю муть, всю ненависть и грязь.

Она стояла и смотрела на свою свекровь с петушиными ногами с вздувшимися страшными венами, с беззащитной морщинистой шеей и только отвращение, ненависть и желание больше никогда не видеть эту старую жабу рождались в ней.

Они стояли, сцепившись взглядами, как два дуэлянта. То, сближаясь, то отдаляясь, отталкиваясь друг от друга этими самыми взглядами. Генеральшин, замешанный на безысходной тоске и страхе и Люськин, чуть-чуть насмешливый спокойный, убийственный в своей снисходительности, светлый взор.