Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Старшим чином» Надежда Яковлевна называла, скорее всего, Сергея Николаевича Вепринцева – подлинного, а не номинального руководителя бригады. Был он всего на два года моложе О.М., уроженец Москвы. В 1934 году служил оперуполномоченным 4-го отделения СПО ОГПУ[115], осуществлявшего «агентурно-оперативную работу по печати, зрелищам, артистам, литераторам и интеллигенции гуманитарной сферы» [116]. В 1937 он получил звание лейтенанта ГБ, а приказом № 315 от 21 ‹…› 1939 года уволен по ст. 38, п. «в»[117]. Известно, что 28 октября 1937 года Вепринцев арестовывал Бориса Пильняка[118].
Кроме троицы чекистов в обыске принимала участия двоица штатских понятых. Из них в протоколе обыска расписался только один – «представитель домоуправления» Н.И. Ильин, по должности управдом[119]. Не прошло и семи–восьми месяцев с тех пор, как этот первый в Москве писательский кооператив в Нащекинском переулке по-настоящему заселился[120]. Всё это время не утихали скандалы, но до арестов, кажется, еще ни разу не доходило. О.М. и тут, похоже, оказался первым, а Ильин еще не привык к этой обязательной стороне своей беспокойной должности.
Были и двое «невольных понятых», оказавшихся при аресте у О.М., – писатель-сосед Бродский[121] и Анна Ахматова, приехавшая из Ленинграда аккурат 16 мая[122].
Ахматова записала потом в «Листках из дневника»:
Обыск продолжался всю ночь. Искали стихи… Мы все сидели в одной комнате. Было очень тихо. За стеной, у Кирсанова, играла гавайская гитара. Следователь при мне нашел «Волка» («За гремучую доблесть грядущих веков…») и показал О.Э. Он молча кивнул. Прощаясь, поцеловал меня. Его увели в семь утра. Было совсем светло.[123]
Незадолго до этого ретировался и Бродский, которого Н.М. остро подозревала в том, что неспроста он проторчал и соглядатайничал у них весь вечер.
Надежда Яковлевна подхватывала рассказ Анны Андреевны:
Каждая просмотренная бумажка из сундука шла либо на стул, где постепенно вырастала куча, предназначенная для выемки, либо бросалась на пол. По характеру отбора бумаг можно всегда сообразить, на чем собираются строить обвинение, поэтому я навязалась чину в консультанты, читала трудный почерк О. М., датировала рукописи и отбивала всё, что можно, например, хранившуюся у нас поэму Пяста[124] и черновики сонетов Петрарки. Мы все заметили, что чин интересуется рукописями стихов последних лет. Он показал О. М. черновик «Волка» и, нахмурив брови, прочел вполголоса этот стишок от начала до конца, а потом выхватил шуточные стихи про управдома, разбившего в квартире недозволенный орган. «Про что это?» – недоуменно спросил чин, бросая рукопись на стул. «А в самом деле, – сказал О. М., – про что?»[125]
При аресте забрали (конфисковали или реквизовали) не так уж и много: паспорт (№ 3669920), письма, записи адресов и телефонов, а также стопку бумаги на стуле – 48 листов творческих рукописей на отдельных листах. На обороте протокола обыска есть помета: «Переписка взята в отдел. С. Вепринцев» – но имелась в виду, скорее всего, не собственно эпистолярия[126], а все изъятые бумаги в целом (за исключением паспорта).
