Парад начинался не в 10:00, как сейчас начинаются парады 9 Мая, а в 12:00. Маршировали по брусчатке колонны бойцов и красных командиров. Проезжала боевая техника: легкие танки БТ-7, быстроходные, но вооруженные 45-миллиметровой пушкой, пробивавшей броню любого немецкого или британского танка тех лет. За ними – средние трехбашенные танки Т-28 и тяжелые пятибашенные Т-35 – символ несокрушимой, как казалось тогда, мощи Красной армии. Тягачи буксировали тяжелые гаубицы Б-4 на гусеничном ходу, те самые, что недавно разрушали финские укрепления на линии Маннергейма. Они пройдут всю будущую войну и еще поработают, громя немецкие доты на Зееловских высотах. Но это будет через несколько лет, а пока по небу над Красной площадью пролетают советские истребители и бомбардировщики.

После военного парада с 14:00 через Красную площадь шли колонны демонстрантов. На площадь пускали только по специальным приглашениям.

У Кремлевской набережной стояла небольшая флотилия – теплоходы “Михаил Калинин”, “Каманин”, “Ляпидевский” и “Чкалов”158, украшенные праздничными вымпелами, красными флагами, первомайскими лозунгами, портретами Сталина, Ворошилова, Калинина, Молотова, Берии, Кагановича, Маленкова, Микояна.

Праздновала вся страна, от Дальнего Востока до недавно присоединенных Западной Белоруссии и Западной Украины. Во Владивостоке был военно-морской парад, в Хабаровске – военный парад. Из Белостока сообщали, будто даже этот польский город “принял нарядный вид. Он расцвечен лозунгами, транспарантами, знаменами. С любовью украшены цветами и зеленью портреты руководителей партии и правительства”.159

Еще в канун праздника, 30 апреля, Мур гулял у Никитских ворот и слушал музыку, что неслась из громкоговорителей. Радио в те годы часто транслировало популярную классику: Чайковского, Верди, Бизе, – но накануне главного коммунистического праздника звучали прежде всего марши Дунаевского и братьев Покрасс. Потом Мур прошелся по Тверскому бульвару до Пушкинской площади. Именно вечером тридцатого и начинался праздник. В заводских клубах и домах культуры проводились вечера и праздничные балы.

Мур переночует у Лили Эфрон в Мерзляковском переулке, а с утра снова пойдет гулять по праздничному городу, украшенному красными флагами и цветами. Пойдет не один, а с Мулей Гуревичем, который познакомит его со своим братом Сашей. Пообедают в каком-то ресторанчике на Тверском бульваре, потом снова отправятся гулять и есть мороженое… Коммунистический праздник постепенно превращался в народное гулянье.

“1 Мая – это народный праздник. Дома были пусты, и все вывалили на улицы. Это был настоящий праздник. Меня поразило количество хорошо одетых людей. Видел много красивых женщин”.160 Как будто и не ироничный, насмешливый Мур это описывает, а восторженная Аля. Но вот что за четыре года до Мура писал о первомайском празднике совсем не восторженный и не любивший советскую власть Корней Чуковский: “1 мая очаровало меня и м.б. стиль этого праздника изменился по сравнению с прошлыми годами. Стал народным (курсив Чуковского. – С.Б.) гулянием, национальным торжеством. Перед «Националью» «Аллея изобилия» – веселая, беззаботная, молодежная кутерьма. А площадь Свердлова: пароход с куклами, кино для всех на улице, танцы, гармошки, подлинно счастливые лица – никогда я не думал, что доживу до неофициального, полнокровного праздника”.161

День единства с якобы угнетенными рабочими Франции, Англии, США становился “национальным торжеством”. Военно-политический смотр сил мирового коммунизма постепенно эволюционировал в мирный праздник весны.[25] А Муру он был тем более приятен, что позволял часами гулять по улицам среди празднично одетых людей, слушать не только музыку из репродукторов, но и духовые оркестры, игравшие тогда на московских бульварах: “…обожаю уличную музыку. Это по-французски”.

Осенью 1940-го Мур будет уже не просто бродить по улицам, а и сам, как положено советскому школьнику, примет участие в демонстрации: “Масса народу, лозунги, знамёна, музыка и солнце”162163. С погодой повезет. А за десять дней до двадцать третьей годовщины революции Мура выберут в комиссию его школьного класса по подготовке к празднику. “Увидим, что нужно будет делать”, – заметит Мур. Чем он там в комиссии занимался, не рассказал. Но советские праздники принял как свои. Поразительно, но даже в 1943 году Мур, многое переживший и уже очень многое понимавший в советской жизни, будет писать Але в лагерь из Ташкента и поздравлять ее с 1 Мая: “…парад не состоялся и демонстрации также не было, зато народа было на улице очень много, все приоделись, принарядились, много было смеха и улыбок, и крику и гаму . Были лозунги и украшения, плакаты – всё как следует”.164

“Вы хотите меня арестовать?”, – спрашивает Азазелло булгаковская Маргарита.

21 мая, еще из Голицыно, Цветаева отправила Муле Гуревичу телеграмму и попросила послать ей ответ. Прошло четыре дня, а ответа не было, Муля как будто исчез. “Что всё это означает? Чорт его знает…” – ворчал Мур. В другое время испугались бы за внезапно исчезнувшего человека. Попал под машину? Внезапно заболел? Стал жертвой уличных хулиганов? Или просто внезапно охладел к семье Цветаевой и порвал отношения? Нет. Первое, что предполагает Мур: “Возможно, что его арестовали…”165

Арест как повседневная реальность, как постоянная угроза, к которой привыкли, с которой давно смирились… Мур – еще правоверный марксист, он не сомневается в торжестве мирового коммунизма и справедливости советского строя, но и он прекрасно понимает, что могут арестовать – любого.

Из дневниковых записей Юрия Олеши: “Знаете ли вы, что такое террор? Это гораздо интереснее, чем украинская ночь. Террор – это огромный нос, который смотрит на вас из-за угла. Потом этот нос висит в воздухе, освещенный прожекторами…”166

Митя Сеземан, как мы помним, приехал в Москву еще в октябре 1937-го. А на третий день его посадили в “Красную стрелу” и отправили в Ленинград, в гости к дяде Дмитрию Николаевичу Насонову, профессору Ленинградского университета. Это был “красивый мужчина, немного массивный”, похожий на римского сенатора. Он облысел из-за тифа, перенесенного в годы Гражданской войны, но и лысина его не портила. Дядя вместе с женой Софьей Николаевной, обладавшей “очаровательными формами и небольшим и очень озорным носом XVIII века”167, занимал половину большой коммунальной квартиры.

Через пару-тройку дней после знакомства, присмотревшись к племяннику, дядя закрылся с Митей в комнате для приватной беседы. Собственно, это была даже не беседа, а монолог, продолжавшийся, как показалось Мите, почти час. Он запомнится Мите на всю жизнь. Дядя сказал племяннику, что не собирается разубеждать его в чем бы то ни было, но настоятельно советует избегать разговоров о политике. Если говорить не о чем, то можно рассказать собеседникам о Франции, но ни в коем случае не критиковать власть и не вызывать собеседника на такой разговор. Любое неосторожное слово и даже шутка “о власти может стоить свободы или даже жизни”. “В общем, я советую вам начать читать наших классиков, их тут полный дом, и я думаю, вы совершенно их не знаете”168, – завершил разговор профессор Насонов.