В ноябре 1925-го переехали в Париж, где поселились сначала на рабочей окраине у крестной матери Мура – Ольги Елисеевны Колбасиной-Черновой. Хозяева предоставили Цветаевой одну из трех своих комнат, где у нее был свой письменный стол, за которым Марина Ивановна дописывала начатую в Чехии поэму “Крысолов”. Но Цветаевой там не нравилось: “Квартал, где мы живем, ужасен, – точно из бульварного романа «Лондонские трущобы». Гнилой канал, неба не видать из-за труб, сплошная копоть и сплошной грохот (грузовые автомобили). Гулять негде (курсив Цветаевой. – С.Б.) – ни кустика. Есть парк, но 40 мин ходьбы, в холод нельзя. Так и гуляем – вдоль гниющего канала. Мне живется очень плохо. Нас в одной комнате набито четыре человека, и я совсем не могу писать”205, – жаловалась Цветаева переводчице Анне Тесковой.

Париж – дорогой город. Небогатые люди жили там довольно стесненно. К тому же и различные районы и округа очень отличались друг от друга. Париж будто распадался “на сотни городков, каждый со своей главной улицей, со своим кино, со своими героями и сплетнями”.206 На левом берегу Сены во многих квартирах не было кухонь, что способствовало расцвету многочисленных кафе на Монпарнасе. Далеко не в каждой квартире был туалет.

Берберова с Ходасевичем поселились на Монпарнасе, в комнате с крошечной кухней на бульваре Распай, что неподалеку от знаменитого богемного кафе “Ротонда”. Правда, “Ротонда” уже не была тем “паршивым вонючим кафе”, где до Первой мировой войны собирались нищие художники и поэты. Это был “памятник старины, отремонтированный, расширенный, заново выкрашенный. Иностранцы приходили и слушали объяснения гидов: «За этим столиком обычно сидели Гийом Аполлинер и Пикассо… Вот в том углу Модильяни рисовал присутствовавших и отдавал за рюмку коньяку рисунок…»”208 Да и квартирка Берберовой и Ходасевича была относительно комфортабельной. Им еще недавно приходилось ночевать в комнате для прислуги, которую почти полностью занимала огромная трехспальная кровать: “В окно была видна Эйфелева башня и сумрачное парижское небо, серо-черное. Внизу шли угрюмые дымные поезда”.209

Совсем иначе жили люди обеспеченные или те, кто еще до революции обзавелся жильем во Франции. Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус просто открыли ключом свою парижскую квартиру в аристократическом Пасси, на улице Колонель Боннэ, и стали там жить. Их соседями на респектабельном правом берегу Сены были адвокаты, нотариусы, рантье, буржуа. Успешный адвокат, издатель, политик Максим Винавер был достаточно богат, чтобы содержать в центре Парижа огромную квартиру в старом петербургском стиле – “с коврами, канделябрами, роялем в гостиной и книгами в кабинете”. Гостиная Винаверов была в первой половине двадцатых “одним из «салонов» русского литературного Парижа. На доклады приглашалось человек тридцать”.210 Среди гостей этого салона – Бунин, Мережковский, Милюков, бывший лидер партии кадетов, к которой принадлежал и Винавер. В Париже Милюков и Винавер начали издавать газету “Последние новости” – самое успешное русское эмигрантское издание, платившее хорошие гонорары. Цветаевой там иногда удавалось печататься.

Большая часть денег Цветаевой и Эфрона уходила на оплату жилья. Они не могли себе позволить квартиру в центре, а потому снимали комнаты в предместьях: в Бельвю, Медоне, Кламаре, Ванве.

Дмитрий Сеземан упоминал о “крохотной парижской, а вернее – пригородной”212 квартире, где прошло его детство. Квартиры Эфронов были вряд ли просторнее. Быт самый скромный: “Две кровати у стены, изголовье к изголовью. На бесцветных стенах ни одной картины, ни одной фотографии. Неряшливый деревянный стол, неубранная посуда. Табачный дым. И в нем тусклая электрическая лампочка”213, – описывал квартиру Цветаевой и Эфрона искусствовед Николай Еленев.

“Марина Ивановна жила в очень шумном и грязном доме. Я с трудом нашел ее комнату. Весь пол был уставлен посудой и завален книгами. Я споткнулся о кофейную мельницу”214, – вспоминал одну из последних (1938 год) квартир Цветаевой филолог Юрий Иваск.

Саломея Андроникова-Гальперн писала, будто в доме Эфронов “грязь была ужасная, вонь и повсюду окурки. Среди комнаты стоял громадный мусорный ящик”.215 Мария Булгакова, дочь о. Сергия Булгакова и жена Константина Родзевича, также пишет об огромном помойном ведре (poubelle) в центре комнаты Цветаевой.216 Даже в середине тридцатых, когда материальное положение семьи должно было заметно улучшиться, Цветаева, Эфрон, Аля и Мур жили, по словам Вадима Андреева, “в большом доме с полуобвалившимися лестницами, выбитыми окнами, таинственными закоулками, в доме, который мог бы символизировать нищету рабочего пригорода”. Вера Андреева, дочь писателя Леонида Андреева, вспоминала: “Квартирка у Марины Ивановны была, без преувеличения, нищенской. Деревянная мрачная лестница, какие-то две темные комнатушки, темная кухня со скошенным потолком в чаду арахисового масла, на котором всегда что-то жарилось”.217

Не станем, однако, слепо доверять источнику. Вера Леонидовна писала свои воспоминания в Советском Союзе. Советский читатель привык к тому, что жизнь русских эмигрантов непременно тяжела, а эмиграция – вообще большая ошибка, которую лучше всего исправить. Редко кто из читателей Веры Леонидовны мог своими глазами увидеть Париж, а тем более его нетуристские пригороды, посмотреть на каминные трубы каменных трехэтажных домов, на их высокие, “от потолка до потолка” французские окна с чугунными решетками внизу, на “провисающие провода между крышами”218, которые сохранились и до наших дней. Там, в Кламаре, жил философ Николай Бердяев, друг семьи Клепининых. Ходил за покупками “со старой обтрепанной сумкой, где мирно погромыхивали бутылки с молоком и вином”.219

Так ли дурна двухкомнатная квартира с кухней, пусть даже темной и маленькой? Если это нищета, то что же тогда комнатка в подмосковном Голицыно? И не комната даже, а часть избы, отгороженная ширмой.

Кто не знает, кто не цитирует классическую фразу булгаковского героя о москвичах: “Квартирный вопрос только испортил их”. А кого бы он не испортил? За двадцать послереволюционных лет население Москвы увеличилось в четыре раза – от миллиона с небольшим в 1920-м до четырех миллионов с лишним в 1939-м. Причем в основном за счет приезжих. Так называемая сталинская модернизация буквально выталкивала людей в большие города. Только за четыре года, с 1931-го по 1935-й, население Москвы выросло на целый миллион. Крестьяне бежали от коллективизации в большой город, и город их принимал, ведь новым заводам нужны были рабочие руки. Сначала новоиспеченных горожан просто заселяли в старые дома, уплотняя и уплотняя прежних квартиросъемщиков и бывших хозяев, что привыкли к дореволюционному комфорту. Но вскоре начали роптать даже нетребовательные рабочие. Инфраструктура не была приспособлена к такому количеству жильцов. Не хватало школ, детских садов, даже мест в трамваях давно не хватало. Городской водопровод не справлялся с колоссальными нагрузками: “Дошло до того, что на третьи и четвертые этажи домов вода не поступала”220, – вспоминал Лазарь Каганович.