class="p1">Гришка-Артист охотно достал из бокового кармана своей блузы желтый свиток и развернул перед Прохором.

— Фамиль Гришки не ищите — не найдете, — зевнул Кичига, обнажая редкие зубы. — Под псевдонимом играл. Вяземский у него был псевдоним.

Без стука распахнулась дверь, и вслед за Женькой-Кержаком в кабинет вошла высокая кареглазая девица с гладко зачесанными волосами. На вытянутых руках она держала поднос.

— А вот и Гала! — расцвел Кичига. — Мы из твоих дланей с превеликим удовольствием выкушаем...

Гала, не обращая особого внимания на его слова, расставила закуски, уверенно наполнила до краев тонкие бокалы.

— Теперь иди! — распорядился Кичига. — У нас сурьезный мужской разговор затевается.

Лишь Гала скрылась, старик наказал Женьке запереть дверь на крючок, а сам повернулся вполоборота к Прохору:

— Я ее от голодной смерти уберег. Так она, ягода, мне по гроб жизни теперь обязана...

Когда бокалы были опорожнены, Кичига, вытерев рукавом рот, пристально глянул на Прохора и покровительственным тоном спросил:

— Так почему же вы, Прохор Александрович, если не секрет, снова в город-то пожаловали?

— Я, простите, не понимаю вашего любопытства! — дернулся ротмистр.

— Поймете, Прохор Александрович, все скоро поймете, — улыбнулся хитро Кичига. — Ну, а если беседовать не имеется желания, то я самолично кое-что изложу.

И, к удивлению Прохора, старик довольно подробно и складно рассказал о недавней жизни Побирского в Сибири и даже припомнил кое-какие знакомые имена из преступного мира. Гришка-Артист и Женька-Кержак сидели молча и внимательно слушали. Видимо, были вышколены своим хозяином: когда он говорит, мешать не следует.

— Так что не таитесь, Прохор Александрович, — лукаво закончил Кичига, — нам многое известно.

— Откуда? — только и мог выговорить Прохор.

— Да от Васьки.

— Какого Васьки?

— Неужто лесника запамятовали?

— Лесника?! Он же...

— Именно, Прохор Александрович, именно! — поднял руку обрадованный Кичига. — Значит, к Ваське приезжали?.. Знавал я Ваську, знавал. Он меня и посвятил в ваши похождения. Герой, говорит, у нас гулял в Сибири. И еще добавил многозначительно: из твоего, мол, города герой. Не примечал, дескать, когда-нибудь здесь Прошку-Офицера? Побирского Прохора Александровича? Как же не примечал?.. Ведь я вас, Прохор Александрович, частенько в молитвах поминаю! Спасли вы меня. Поэтому своим долгом считаю благодарность вам засвидетельствовать. Как только узнал вас...

— Узнали?!

— Ну, положим, не сразу... Изменились вы отменно, похудели и борода к тому же. Вроде нашего Женьки-Кержака. Однако...

Кичига, кряхтя, выкарабкался из мягкого кресла и, подойдя к задней стене кабинета, легко отодвинул аляповатую картину с розовыми лебедями. За картиной оказалось круглое окошечко.

— Зрите, Прохор Александрович, — милостиво пригласил он ротмистра.

И Прохор, встав рядом с ним, увидел как на ладони и ресторанный зал, и эстраду, и свой столик, и Галу рядом с остроносой официанткой.

— Очки вы изволили снять, — шепнул Кичига. — И лишь тереть их платочком стали да губки покусывать при этом, я и признал... Когда вы меня из штаба «Голубых улан» на все четыре стороны погнали, тоже губки кусали аккурат таким же манером.

— Что с лесником? — быстро спросил Прохор.

— Господу душу отдал, — вздохнув, перекрестился Кичига.

— Его, как мне известно, арестовали.

— Арестовали. После кто-то из своих, фартовых, в камере в неразберихе и порешил. Так люди рассказывали...

— Бывает.

— Истинно бывает, Прохор Александрович... Бывает! Козел страшен спереди, осел сзади, а свой друг — со всех сторон.

— А вы не из тех ли друзей?

— Прохор Александрович! Как ваш язык поворачивается этакие пакостные слова выговаривать?

— Скажите, для какой цели я сюда приглашен?

Вместо ответа Кичига закрепил картину с лебедями на прежнем месте и указал ротмистру на кресло.

— А вы, Прохор Александрович, не догадываетесь?.. Ай, ай, ай! — укоризненно покачал головой Кичига.

— Я загадок не люблю, — скривился ротмистр. — С детства презираю их разгадывать. Давайте играть открыто!

— Давайте. Гришка и Женька свидетелями станут, что я в открытую буду играть.

— Я о ваших делах нынешних не знаю, а у меня золотое правило: знай тех, с кем имеешь хоть самые плевые отношения... Устраивает это вас?

Кичига легонько, по-стариковски рассмеялся:

— Торо́питесь, Прохор Александрович! Ох, торо́питесь!.. Давайте-ка лучше припомним, как в компании доблестного белого атамана огнем и мечом прошлись по Уралу... Мало чего после себя доброго оставили... А нынче Советы все вынуждены восстанавливать. Советам развалины, как вы понимаете, не нужны.

— Так вы что, неужели так болеете за Советы? — не стерпев, фыркнул Прохор, хотя фыркать в его положении и не стоило.

— Весело вам, Прохор Александрович! — погрозил скрюченным пальцем Кичига. — Возвесели, господь, сердце верного раба твоего... На ваши вопросы ответствовать пока не желаю. Только снова напомню, что похождения Побирского здесь хорошо известны и не забыты...

Добродушие с Кичиги как рукой сняло; ему казалось, что он привел ротмистру убедительные аргументы. Прохор же понимал: произнести сейчас «нет» — это значит подписать себе смертный приговор... Так просто его отсюда не выпустят... А если, чем черт не шутит, попробовать завести дружбу с Кичигой и остальной братией? Тогда можно будет, как в Сибири, опять изводить чем ни попало ненавистную власть. А он, Прохор, ради этой ненависти готов отдать и свою жизнь, и... Хотя зачем свою жизнь? Пусть другие нарываются на милицейские пули...

— Ну, Прохор Александрович! — толкнул его локтем Кичига и тихо, будто опасаясь, что их может кто-то услышать, кроме Гришки-Артиста и Женьки-Кержака, произнес: — Пути-то у вас иного нет — или с нами, или против нас.

— Что мне потребуется делать? — растягивая слова, поинтересовался Прохор.

— Вот сие христианский разговор! — облегченно вздохнул Кичига. — Слухайте...

Начал Кичига с жалоб на скудное житье-бытье, наступившее при Советской власти. Оказалось, что грабить церкви теперь невыгодно. В недавние голодные годы многие верующие потребовали от своих священнослужителей, чтобы церковное золото, серебро и драгоценности они передали в фонд помощи голодающим, в местные кассы Помгола. Священнослужители, особенно из высшей иерархии, пытались сопротивляться.

— Как вы, верующие, — кричали они с амвона, — можете допустить, чтобы миряне дотрагивались до священных предметов!..

Но в феврале 1922 года вышел специальный декрет ВЦИКа.

По этому декрету из церквей исключительно на нужды голодающих изымались те драгоценности, без которых можно было обходиться во время церковных служб. На них государство закупило хлеб для населения голодных губерний.