А с Павлушей я познакомился так: он ко мне приходил на мышек глядеть. Уже после того, как ему лекарства ввели, но эффекта тогда еще не было видно. Каждый день приходил, со всеми крысами, мышками говорил, и со мной говорил, и вовсе не думал, что, раз мы не отвечаем, бессловесные твари, значит, не слышим. Особенно Павлуша одну мышку любил. Она ему: «Пи-пи-пи», а он ей: «Бедная мышка, не бойся, все будет у тебя хорошо, Степан Иваныч о тебе позаботится». А мне говорил: «Вы ведь не дадите эту мышку в обиду, Степан Иваныч?», а что я мог ответить, только мычал, я даже кивнуть не мог, ведь это было бы все равно что соврать, ведь я-то знал, что не сегодня, так завтра ее от меня заберут, а потом мне ее придется утилизировать. Ну разве что я мог ее не утилизировать, а в земле схоронить, а больше ничего я для нее сделать не мог. И вот я стоял перед ним, мычал, а он смотрел мне в глаза и тихо так говорил: «Все будет хорошо, вы не бойтесь, Степан Иваныч». Хорошие у него были тогда глаза, голубые, с синими искорками, и ресницы длинные, загнутые, как у девочки. Я смотрел в них и верил, что все будет хорошо. И мышка, наверное, верила. Жаль, что теперь у Павлуши нету ресниц, и искорок в глазах нет, глаза у него теперь такие темные, выпуклые… Так вот, он каждый день приходил, в одно и то же время всегда, у него там какой-то перерыв в процедурах был, так что когда однажды он не пришел, я сразу понял, что что-то с моим Павлушей не так, и пошел на пятый этаж, где его палата была.

К Павлуше меня в тот раз не пустили, хотя я очень просил, и знаками показывал, и на бумажке писал – «пустите!». И в тот же день забрали у меня Павлушину любимую мышку и с ней еще трех, я потом те три трупика утилизировал, а Павлушину рядом со свалкой зарыл и палочку в то место воткнул.

А через неделю Василевский ко мне сам пришел и жест рукой сделал – иди, мол, за мной. И вот привел он меня в палату, где раньше Павлуша был, а там на больничной койке что-то под одеялом лежит, но по форме на тело совсем не похоже, а скорее, как будто большое яйцо.

Василевский, когда увидел то одеяло, ужасно стал злиться, в коридор сразу выбежал и долго на кого-то кричал:

– Кто накрыл? Почему накрыл? Сколько раз говорить, что подопытного нельзя накрывать!

А в ответ там голос бубнил – молодой, перепуганный:

– Не могу смотреть на него… ну не могу я смотреть… и слышать я его не могу… через одеяло не слышно… а так все время там у него что-то булькает и хрустит… я не могу… не могу я…

А я, пока они спорили, одеяло тихонько снял – а там и правда как будто большое яйцо, только снаружи не гладкая скорлупа, а багровое что-то, бугристое, вроде коросты – как на ране бывает, если, например, коленку сдерешь.

Помню, я тогда к этой корке щекой прижался. Если б мог я кричать, закричал бы: «Павлуша! Что они с тобой сделали?» Но язык мой не подчиняется мне, такой уж я от рождения. Так что я просто тихо, прижавшись к нему, сидел, а потом почувствовал, что щеке моей и уху стало тепло и что будто он меня с той стороны утешает, как раньше, только без слов. Вместо слов услышал я морской шум – я на море никогда не был, но однажды мне ракушку давали послушать – так вот там, под Павлушиной скорлупой, звучало похоже, словно волны гладят песок и нашептывают тихую колыбельную. А еще как будто бабочка шуршит крыльями.

Я, наверное, под эту колыбельную задремал, потому что даже и не заметил, как в палату кто-то вошел. А очнулся я от женского голоса:

– И не страшно тебе с ним сидеть? Отодвинься!

Это Лена была, медсестра, она какой-то аппарат с экранчиком рядом с Павлушиной койкой настраивала. Мне Павлуша про нее говорил, что она очень добрая и красивая, и уколы не больно делает. За спиной у Лены стоял Василевский и что-то говорил ей научное, но смотрел при этом не на экранчик, а на Ленину шею. У нее была красивая шея, длинная и тонкая, как у лани. Хотя, вообще-то, я лань никогда не видел, так что, может быть, у лани шея совсем другая, но я слышал, что про красивых женщин так говорят. Шея как у лани и глаза как у лани, испуганные. Я хотел ей ответить: «Почему же должно быть страшно, разве ракушка морская или куриное яйцо – страшно?» Но сказать ничего, как обычно, не смог, только отодвинулся, как она просила, замычал и головой помотал.

– Слабоумный он, что ли? – спросила Лена у Василевского, и глаза у нее сделались злые. Я не знаю, бывают ли такие у лани, по-моему, нет. Зато такие точно глаза я видел у лишайной собаки, которая на свалке рядом с нашим НИЦ раньше жила. Я ей иногда кости кидал, но руками не трогал – и правильно. Она потом заболела бешенством, и ее сторож убил, а мне труп велел утилизировать.

– Он немой, – сказал Василевский. – Может быть, возьму его к нам за куколкой ухаживать… Ты УЗИ начинай.

Я его понял: «куколка» – это теперь Павлуша, и кивнул. Слово было детское, ласковое, мне понравилось. Что такое УЗИ, я тоже знал. Мне когда-то делали. Это не больно.

Лена выдавила на куколку из тюбика прозрачный сироп и стала размазывать по поверхности гладкой штуковиной с датчиком. На экране появилось какое-то мельтешение – будто маленькие мушки роятся. Лицо у Лены было такое, будто ее тошнит.

– Что там у нас сегодня? – спросил Василевский, а сам при этом Ленину руку, которая двигала датчик, своей накрыл. Ее рука была в прозрачной перчатке, его – тоже.

– То же самое, – раздраженно сказала Лена. – Такая же каша внутри.

– Неправильно, – Василевский убрал свою руку. – Активность сегодня выше. Что-то там складывается…

– Активность каши, – скривилась Лена. – Мне противно к этому прикасаться.

Я не понял, про какую кашу они говорят и почему им кажется, что они ее видят. Как можно узнать, что там, внутри, когда все закрыто? Я хотел бы сказать им, что внутри там что-то хорошее, там играет тихая музыка, там песок и морские волны, и бабочки, там рождается жизнь – но я нем, а они были глухи, они не слышали музыку. Я испугался, что они уничтожат Павлушину «куколку», потому что она им не нравится, и застонал от бессилия. Василевский вздрогнул и обернулся ко мне – он явно забыл, что я тоже в палате.

– Если хочешь с ним быть, – Василевский кивнул на куколку, – оставайся. Надо корочки снимать, увлажнять, измерять температуру поверхности. И вообще следить, все ли с ним в порядке.

Я закивал.

– Другие с ним быть не хотят, боятся. Паша мне говорил, что ты все слышишь и понимаешь, только кажешься дурачком. Так что я тебе сейчас объясню как новому участнику проекта «Метаморфоза», чем мы здесь занимаемся, чтобы ты не боялся. Поймешь?

Я опять покивал, как мог энергично, чтобы они во мне не сомневались. Леночка захихикала – явно надо мной. Василевский почему-то заулыбался. Непонятно, что я сделал смешного.

– У многих насекомых выделяется специальный гормон экдизон, отвечающий за метаморфоз, то есть за превращение, скажем, из гусеницы в бабочку.

– Или из червя в муху, – встряла Леночка. Василевский кивнул, аж пополам согнулся, как клоун, и продолжил: