– Но ведь назначено… – неуверенно возражает Доктор. – И випы, и… – он показывает пальцем куда-то вверх, на купол церкви, – и первые лица на послезавтра приглашены.

– И что мы им послезавтра, труп показывать будем? – визжит Отец. – Или, может быть, хуй покажем?

Еще одно слово, как будто плюнули грязной слюной на свечу. Вот я бы не говорил грязных слов, если бы мог говорить…

– До послезавтра он не доживет, ты на него погляди, – продолжает Отец спокойнее.

«Врешь, врешь, – говорю я в своей голове. – Павлуша не умирает. Павлуша, ты не умрешь, не слушай его…»

– …Предупредим випов, что презентация будет раньше. По просьбам трудящихся. Скажем, народ терпеть больше не может, и так уже смертоубийство у храма. Ну, что-нибудь в таком духе.

– О’кей, – говорит Доктор.

Отец кривится – ему не нравится слово «окей», оно для него грязнее, чем «хуй».

– Да будет так, – поправляется Доктор. – Еще нам нужно решить, как будет народ прикладываться. К ноге? Или к крылу? Или к ручке?

– К крылу не надо, у них тогда все губы будут в этом дерьме. К руке тоже не вариант – слишком близко от морды, все разглядят. Пусть лучше к ногам. К задним. Запустим их двумя потоками, будут прикладываться к левой и к правой. А средние мы как-то подвяжем и под костюм спрячем. У ангела ведь шесть конечностей не бывает. Шесть крыльев, разве что-э-э… – Отец выворачивает рот в широком зевке и крестит его рукой. – Давай-ка, Лена, бери гримершу и начинайте уже сейчас.

«Нельзя сейчас начинать! – кричу я у себя в голове, но все, кроме Павлуши, меня не слышат, а слышат только мычание. – Нельзя, Павлуше нужно поспать, он устал!»

– Заткнись, – говорит Отец, даже не взглянув в мою сторону. – Пойду отдохну немного.

Он пересекает зал и скрывается за алтарем. Приходит гримерша – эта девка с нами в автобусе ехала, а я еще удивлялся, что не видел ее до сих пор на проекте.

Павлушу гримируют в специальной комнате. Икон здесь нет, зато есть зеркало во всю стену, а на другой стене – большой телевизор. И черный кожаный диван, мне сказали сидеть на нем. Сначала меня вообще не хотели пускать, но Павлуша стал так биться и дергаться, трясти крыльями, что мне разрешили при нем остаться – испугались, что иначе помрет на месте.

В гримерной пахнет холодной кожей мертвых зверей и теплым, душным Павлушиным страхом. Цветочные ароматы косметики не могут его заглушить. Павлушин страх пахнет горькой полынью и болотной гнильцой, осенними грибами и прелыми листьями, и птичьими яйцами, пролежавшими слишком долго на солнце, и еще почему-то кровью. Хотя ведь Доктор сказал, что крови в нем теперь нет.

Но внешне Павлуша спокоен – медсестра вколола ему успокоительное, чтобы не дергался. Ту девушку, которая должна была делать Павлуше грим, увели: ей стало плохо, когда она прикоснулась к Павлушиной коже. Не понимаю, что вызывает у них такую брезгливость. У них самих ведь кожа гораздо противнее. У них прыщи, морщины, и черные точки, и кожный жир. А у Павлуши все чисто, гладко, опрятно…

Вместо той девушки теперь другой человек. Его специально привезли на машине с мигалками. Обычно он гримирует мертвецов в морге – которые, например, после автокатастроф, с раскуроченными лицами. Они позвали его, потому что он не станет бояться Павлушу. Павлуша для него – это все равно что мертвец.

Но ведь Павлуша – живой, я вижу, как ему больно, когда гример красит в белый цвет его прозрачные крылья.

Рассвело. Леночка щелкает пультом, включается телевизор. В утренних новостях говорят, что презентация «Божественной метаморфозы» состоится сегодня в полдень. Показывают счастливые лица людей, столпившихся вокруг нашего храма. Про человеческие жертвы на этом канале не сообщают, но Лена включает другой, иностранный. Я не понимаю, что там говорят, но на экране, на фоне нашего храма, окровавленные тела на носилках и на асфальте.

…Поверх краски к Павлушиным крыльям они хотят приклеить белые перышки. «Это нельзя! – кричу я в своей голове. – Слой краски и перья, это слишком тяжело для таких тонких крыльев, они не выдержат веса!» Павлуша съеживается, складывает крылья плотной гармошкой, но они их расправляют насильно. Лена держит крыло, гример приклеивает перья. Павлуша сгибается пополам и срыгивает серебристую слизь, несколько капель попадает на чешую ее платья. Лена кричит и бьет Павлушу рукой по лицу. Он закрывает лицо руками, но я успеваю заметить, что тонкая блестящая кожица у него на щеке порвана, из ранки проступают прозрачные капли, как слезы.

Я убираю за ним, стираю с пола серебристую слизь, я оттираю несколько пахнущих яичком капель с чешуйчатого рыбьего платья, и все это время прозрачные капли из его ранки капают на пол. И я понимаю, что слез нет у него в глазах, потому что они наполняют его всего, они у него вместо крови.

Гример закрашивает Павлушины огромные глаза голубым, а Лена снова щелкает пультом, переключая каналы. Своими новыми, слепыми голубыми глазами Павлуша смотрит в зеркало, а в зеркале отражается телеэкран, с которого на него смотрит Отец.

Это повтор одного из ток-шоу с участием Отца, их очень много показывали в последнее время. Отец сидит в кресле, в круге белого света, довольный и лоснящийся, на животе его – большой крест. В другом кресле – вокруг него тоже круг, но гораздо бледнее – Доктор, причем не тот, который на проекте сейчас, а предыдущий. А в третьем кресле, погруженном во мрак, – ведущий программы. Лица его почти не видно, голос звучит по-козлиному:

– Вы утверждаете, что некий паразит, на генетическом уровне, на протяжении тысячелетий, мешал человеку развиваться согласно своей природе?

– Своей божественной природе, – важно поправляет Отец.

– Об этом вы обязательно скажете, Отец, но сейчас мой вопрос – к человеку науки.

– Да, утверждаю, – нерешительно говорит Доктор.

– То есть паразит – это своего рода предохранитель?

– Можно и так сказать.

– Таким образом, мы вполне можем предположить, что этот «предохранитель», мешающий превращению, не от Сатаны, а от Бога, чтобы человек не стал зверем? Какие основания у вас утверждать, что ваше творение, прошедшее через метаморфоз, не сатанинское, но божественное?

…Гример размазывает по лицу и телу Павлуши тональный крем – пытается придать его коже младенчески-розоватый оттенок. Павлуша дрожит. Его кожа становится искусственно розовой, как у резинового китайского пупса.

В телевизоре Доктор молчит, испуганно глядя с экрана прямо на нас, на Павлушу, – как будто ждет от него подсказки. Лицо Доктора демонстрируют крупным планом, на лбу вызревают, как угри, мутные капли пота.

– Позвольте, я приду на помощь коллеге, – Отец улыбается на экране, но я-то знаю эту улыбку, он совершенно взбешен. – «Паразит от Бога» быть просто не может, это ересь. Паразит – враг рода человеческого и ныне мы нашли способ его побороть! – зал взрывается аплодисментами, Отец терпеливо выдерживает паузу. – Творение наше, как вы изволили выразиться, – существо чистое, кроткое и безгрешное.