Я три года выходил из дома на завод в 7:30 утра. Выходил и выходил, ничего особенного. Я ненавидел завод. Ненавидел формовку. Хотел блевать от лома и лопаты. У меня постоянно болела спина. Я не пил из последних сил. Часто пересматривал «День сурка». Не видел никаких перспектив. Жалел себя. Потихоньку разжигался ненавистью к этому миру. Каждую ночь думал вернуться в криминал. Балансировал на грани. В моей жизни не происходило ничего. Путинское безвременье, пробравшееся за шиворот. «Облако-рай» без отъезда на Дальний восток. Шизофреническая сонливость.

В июне 2011 года я вышел и увидел на лавке девушку. Брюнетка. Худенькая. Потрепанная. То ли наркоманка, то ли бродяжка, то ли всё сразу. Лет двадцати пяти. Я бы не обратил на нее внимания, если бы не журнал, который она читала. Она читала журнал «Знамя» за 1996 год. Это было странно и красиво. Рассвет. Лучи подсвечивают ее со спины. Вокруг заводской район, а она читает толстый литературный журнал в эпоху интернета. Дикий контраст. Всякий раз я проходил мимо, замедляя шаг, надеясь поймать ее взгляд. То есть в первый раз я просто прошел мимо, чтобы в заводском шуме подрастерять утренние впечатления. Правда, когда я вышел из дома на следующий день и снова увидел ее на лавке, я обрадовался. Не знаю даже чему. Мимо текли люди, все спешили на работу, а она читала журнал и никому не принадлежала. Я не был моряком, но, наверное, моряки так реагируют на землю, когда долго-долго видели только море. А может, я нагнетаю, потому что люди всегда нагнетают, если мыслят ретроспективно.

На пятый день я проснулся взволнованным. Я думал, что сегодня ее не будет на лавке, а если будет, то я подойду к ней и что-нибудь скажу. Скажу «привет» или «как дела?». Или просто сяду рядом и закурю с независимым видом. Я нервно почистил зубы и положил обед в сумку. Жена сказала:

— Ты какой-то дерганый сегодня. Что с тобой?

— Ничего.

— Ты меня любишь?

И пытливый взгляд. Последнее время она часто об этом спрашивает. Обычно я отвечаю автоматически:

— Конечно, люблю.

А потом пытаюсь в это поверить. Точнее, пытаюсь понять — а как я ее люблю? Десять лет брака. Свалка горя за спиной. Мы поженились, когда ей было восемнадцать, а мне двадцать три. Я люблю ее как дочь? Как свой педагогический проект? Как родственника? Как любовницу? Как жену? Откуда взялась между нами Великая Китайская стена отчуждения, если мы каждый день признаемся друг другу в любви? Нас связывает живое чувство или мертвящий быт? Или мы просто отдаем дань консерватизму? Я не знаю. В одну минуту мне кажется одно, в следующую — другое. Что кажется ей, бог весть. Нам страшно говорить о нас. Мы поддерживаем тишину и улыбаемся. В этот раз я не улыбнулся. И про любовь тоже говорить не стал. Я проделал это бессознательно. Просто задумался о девушке с журналом. Жена отреагировала:

— Глеб, почему ты молчишь?

— А? Я опаздываю. Люблю, конечно. Пока.

Я схватил сумку и ушел в коридор. Напялил кроссовки. Спустился на первый этаж. У двери я замер. Мне было страшно ее открывать. А вдруг на лавке никого нет? Вдруг она исчезла, и я больше никогда ее не увижу? И что тогда? Жить дальше? «Жить дальше!» Могу же я сказать себе гадость. Я скрипнул зубами и вышел на крыльцо. Девушка читала журнал. Я приблизился. Она читала. Я приблизился еще. Она опустила журнал и посмотрела в упор. Правильные черты. Упрямый подбородок. Обкусанные губы. Синие глаза.

— Привет.

— Привет.

— Как дела?

— Хорошо. А у тебя?

Я смешался. Во мне случилась неконтролируемая потребность говорить правду, только правду и ничего, кроме правды. Не знаю почему.

— Я сяду?

— Садись.

Я сел.

— Ты куришь?

— Курю.

— Кури.

Я достал пачку. Мы закурили.

— Ты читаешь «Знамя»?

— Тут последние стихи Бродского. И «Чапаев и Пустота».

— Почему ты сидишь здесь каждое утро и читаешь журнал?

— А ты почему не сидишь?

Я усмехнулся.

— Теперь сижу.

— Нет, ты уйдешь на завод.

— Не уйду.

— Ладно. Прочитать тебе что-нибудь?

— Прочитай.

— Положи голову мне на колени.

— Зачем?

— Я в фильме видела. Я так хочу.

Я положил. Лег на лавку и положил. Внутри меня рвалась какая-то ткань. Мимо пробегали знакомые. Все они косились оленьими глазами. Внешне я был расслаблен и свободен, а внутри считал минуты. Через двадцать минут из подъезда на электричку выйдет моя жена. Это мешало мне насладиться моментом. Девушка пролистнула журнал и прочла «Корнелию Долабелле». Звонкий голос плыл над моей головой, как... Как цыганский романс над Детройтом.

— Красиво.

— Холодно.

— Ты о чем?

— Слишком мраморное.

— Ты не любишь мрамор?

— Люблю. Но ты пробовал прижиматься к нему сердцем? Вот послушай «Маленькие города». Они теплее.

— Подожди. Давай отсюда уйдем.

— Почему?

— Потому что через двадцать минут из подъезда выйдет моя жена.

— Я думала, ты больше.

Я вспыхнул. Она назвала меня маленькими человеком.

— Хорошо. Мы никуда не пойдем.

— Твоя жена на меня нападет?

— Нет. Я не знаю, что она сделает.

— Ты лежишь на иголках?

— Читай. Как тебя зовут?

— Даша.

— Глеб.

— Дурацкое имя.

— Почему?

— Похоже на звук. Будто камень в реку бросили. Глеб-глеб-глеб. Ты умеешь пускать «лягушек»? Ну, швырять плоские камни, чтобы они прыгали по воде?

— Умею.

— Ты меня научишь?

— Научу.

— Спасибо тебе. Дождемся твою жену и пойдем на Каму?

— Да. Наверное.

Даша начала «Чапаева и Пустоту», когда из подъезда вышла моя жена. Она остановилась у лавки. Буквально застыла. Моя голова лежала на Дашиных коленях, а глаза смотрели на жену. Жена сказала:

— На электричку опаздываю. Вечером поговорим.

И ушла. И я ушел. Учить Дашу пускать «лягушек». Жечь костер. Гулять по барже. Сидеть в старой котельной на берегу. Пить вино. Целоваться, но не заходить дальше. «Ну, чего ты?» — говорил я ей. «Ничего. Все мы ничего. В этом-то и прелесть».

Вечером я вернулся домой. Жена атаковала меня вопросами. Я молчал. Я не знал, что ей сказать. Я не понимал происходящего. Утром, ровно в 7:30, я вышел к подъезду. Даши нигде не было. На лавке лежал журнал «Знамя». Я повертел его в руках. Перебрал страницы. На последней я нашел четверостишие, написанное синей ручкой: