Мне хочется думать, что он удаляется – улетает прочь, – но настроена я не очень-то оптимистично, что бы об этом ни говорил Хадсон.

– Я понятия не имею, что станешь делать ты, – отвечает он, – а я почитаю книгу.

– Книгу? – Я в изумлении смотрю на него: – Ты правда считаешь, что это удачная мысль?

– Лучше уж это, чем стоять и гадать, сможет ли этот дракон пробиться внутрь, – парирует он. – Если пробьется, то мы с этим разберемся. А если нет, то он наверняка будет возвращаться сюда снова и снова, пока ему это не удастся.

– И что это значит? Что нам не выжить?

– Думаю, это зависит от того, как быстро ты сможешь понять, что именно ты сделала, чтобы загнать нас сюда, чтобы исправить ситуацию.

– Я уже говорила тебе, что не знаю, как мы попали сюда. И, если бы я знала, как вызволить нас отсюда, поверь мне, мы бы уже были в Кэтмире.

– Поэтому я и сказал, что тебе надо разобраться, в чем дело, – говорит он, затем поворачивается ко мне спиной и идет к ближайшим книжным полкам.

Я думала, он просто пудрил мне мозги, когда заявил, что собирается почитать, но, похоже, когда Хадсон что-то говорит, он говорит всерьез. И я смотрю, как он осматривает три книжные полки, прежде чем выбрать новенький экземпляр «Постороннего» Альбера Камю. Затем он устраивается на ближайшем диване, поднимает ноги и начинает читать, пока разъяренный вопящий дракон продолжает кружить снаружи.

Что до меня, то я принимаюсь ходить взад и вперед, ожидая, когда эта тварь улетит. В самом деле, как я могу расслабиться, когда снаружи летает чудовище, намеренное прикончить меня?

Тем более что я уверена, другое чудовище – то, что находится внутри, – хочет того же.

Но в конце концов моя паника проходит. Мое сердце начинает биться медленнее, меня охватывает усталость, и у меня закрываются глаза. Выброс адреналина хорош, когда речь идет о спасении собственной жизни, но, когда он сходит на нет, это просто жесть.

Но, даже если я успокоилась, это вовсе не значит, что я готова заснуть, пока эта тварь кружит над нами, надеясь нас убить.

Ведомая отчаянием, я бросаюсь к ванной. Заперев дверь, я прислоняюсь к ней спиной и медленно сползаю на пол. Несмотря на все мои усилия держаться, я плачу.

Я плачу от ужаса, потому что понятия не имею, что тут происходит – и выйду ли я отсюда живой.

Я плачу от горя, потому что в эту минуту мне не хватает моих отца и мамы так остро, что я даже не представляла, что такое возможно. Мне не хватает Джексона, Мэйси и дяди Финна.

И, возможно, больше всего я плачу от обреченности, потому что мне еще никогда не было настолько ясно, что я уже не дома. Теперь это моя новая жизнь, и она всегда будет такой.

Я бы не променяла Джексона или Мэйси ни на что на свете, но мне так надоело, что я не понимаю, как в этом мире все устроено. Так надоело, что у меня больше вопросов, чем ответов. Так надоело зависеть от других людей, от того, смогут ли они объяснить мне вещи, о существовании которых я прежде даже не подозревала.

И сейчас части меня больше всего хочется выйти отсюда и спросить Хадсона, как все это может происходить. Он утверждает, что я каким-то образом заперла нас обоих в своей голове – а я понятия не имею, как такое возможно. Однако после того, как мы вдруг оказались в Коронадо, я готова в это поверить.

Но с какой стати я вдруг решила запереть нас именно в его берлоге, а не где-то еще? Почему не в Кэтмире? Или в моем прежнем доме в Сан-Диего? Какого черта? С какой стати я выбрала именно это место, где Хадсон имеет преимущество – и планирует воспользоваться им по полной?

И еще – если мы заперты в моей голове, то откуда же здесь взялся этот дракон? Я ручаюсь, что никогда в жизни не думала ни о чем подобном. И если его каким-то образом все-таки создала я, то как он ухитрился разбить окно? Как он смог обжечь Хадсона, который, раз он заперт в моей голове, должен находиться в безопасности?

Все это уму непостижимо – во всяком случае, моему уму. Похоже, Хадсон понимает, в чем тут дело, но он куда лучше ориентируется в этом мире и его правилах, чем во всем этом когда-либо буду ориентироваться я сама.

И это тоже жесть. Я совершенно не верю этому парню. И вот теперь он представляет собой единственный источник информации. И это при том, что я никак не могу определить, когда он говорит правду, а когда выдает очередную ложь. Не говоря уже о том, что он не очень-то расположен делиться со мной даже той информацией, которую все-таки решает мне сообщить.

Тьфу. В жопу такую жизнь.

Хотя я уверена, что я уже и так в полной жопе.

Я вытираю слезы, катящиеся по щекам. Как бы мне ни хотелось остаться на полу этой ванной и просидеть здесь всю ночь – или проторчать здесь целую вечность, – я не могу этого сделать. Когда я была маленькой, у моей матери всегда было одно правило относительно плача. Она давала мне десять минут на то, чтобы прорыдаться и поорать в подушку, десять минут на то, чтобы поупиваться жалостью к себе и похныкать о том, как все ужасно. Но, когда эти десять минут подходили к концу, я должна была прийти в норму и продолжить жить дальше.

Конечно, как именно я приходила в норму, варьировалось в зависимости от ситуации и от того, что довело меня до слез.

Иногда я должна была найти решение.

Иногда мне надо было, чтобы мама занялась моей разбитой коленкой или порезанной рукой.

А иногда… иногда я должна была просто собраться и признать, что жизнь отнюдь не всегда бывает справедливой и мы ничего не можем с этим поделать. Эти случаи я ненавидела больше всего, и нынешняя ситуация – определенно такова.

Но правила есть правила, и мои десять минут подошли к концу.

Поэтому я встаю на ноги.

Умываю лицо.

Делаю глубокий вдох.

И говорю себе, что я могу сделать то, что необходимо сделать, что бы это ни было. Даже если это означает, что надо надрать задницу двухсотлетнему вампиру с расстройством личности. Возможно, это будет нелегко, возможно, это будет выглядеть некрасиво, но – так или иначе – я могу найти способ это сделать.

От этой мысли я начинаю чувствовать себя лучше – или по крайней мере увереннее – и возвращаюсь в комнату. Это длится до тех пор, пока я не вижу Хадсона, который наблюдает за мной с видом, который можно описать только как «злорадный».

Мне совсем не хочется быть объектом его злорадства, но он смотрит на меня именно так. Меня захлестывает паника. И тут он вдруг говорит:

– У меня есть новый план, принцесса.

– В самом деле? – Я бросаю на него скептический взгляд. – И что же ты придумал?

– Вместо того чтобы убеждать тебя в том, что я порядочный человек, как ты любезно предположила, я выбираю кривую дорожку.

Что ж, это… пугает.

Подавив инстинктивный страх, я подхожу к книжным шкафам и становлюсь спиной к самому большому из них. На всякий случай.

Затем устремляю на него взгляд, как бы говоря: «Тоже мне новость» – и отвечаю:

– А я-то думала, что ты уже давно выбрал ее.

Он тоже устремляет на меня взгляд – но его взгляд говорит: «Вообще-то я еще даже не начинал».

И, будто для того, чтобы доказать это, он протягивает руку и включает ультрасовременную стереосистему. Из динамиков звучит песня «Welcome to the Jungle»[2] группы «Guns N’ Roses» – причем так громко, что стекло в окне трясется и дребезжит, как и мои мозги.

Глава 23

Добро пожаловать в мои джунгли

– Хадсон –

– Ты это серьезно? – верещит Грейс так громко, что ее слышно, несмотря на музыку. Однако я вставил в уши наушники, чтобы приглушить звук.

Впрочем, мне нет нужды слушать ее, я и так вижу, что она в ярости. На ее лице написано такое возмущение, что я не могу удержаться от усмешки. Я не из тех, кому нравится мучить других – обычно я предпочитаю действовать по принципу «живи сам и дай