До Эскофье все блюда высокой кухни подавались à la française — то есть одновременно. И порой несколько дюжин различных кушаний — прихотливо оформленные супы, паштеты, десерты, рыба, взбитые сливки, мясо, рагу и сыр — громоздились в центре стола на хрустальных и серебряных подставках, создавая впечатление невероятного богатства. К тому времени, как гости садились за стол, большая часть кушаний успевала остыть, а значит, была испорчена. Некоторые блюда и вовсе готовили заранее, иногда за несколько дней до трапезы, так что выглядели они попросту несвежими. В общем, как уже говорилось, этой едой следовало скорее восхищаться.

А вот Эскофье каждое кушанье подавал с пылу с жару, чтобы клиент мог вдохнуть все его ароматы, для чего взял на вооружение принцип à la russe — то есть принцип «перемен», когда различные блюда приносили по очереди, и всего таких «перемен» в течение обеда было четырнадцать.

Элегантность и некий изысканный эротизм — вот основополагающие принципы высокой кухни Эскофье. «Пусть еда говорит там, где слова молчат».

Эскофье был словно тихая буря, пронесшаяся над ресторанными столиками Парижа.

«Она, должно быть, знала, кто я такой», — думал он после той случайной встречи на выставке. Но в следующий раз, когда он увидел Сару в обеденном зале, она, казалось, смотрела сквозь него и явно его не узнавала. Ведь она, в конце концов, была любимицей «Комеди Франсез». Она стала — благодаря ее собственным усилиям — незабываемой. Она спала в обитом шелком гробу, а однажды попросила пересадить себе на копчик тигриный хвост. По рождению она была Розиной Бернар (Bernardt) и только потом прибавила к своей фамилии «h» (Bernhardt). Согласно одной из историй, изложенных в прессе, мать ее была еврейской куртизанкой, а кто ее отец, не знал никто.

Писали также, что Сара — американка франко-канадского происхождения, и в девичестве она работала в шляпной мастерской в Мюскатине, штат Айова, а в пятнадцать лет влюбилась в театр и решила перебраться в Париж, что и осуществила с помощью череды любовников.

Были, разумеется, и другие истории, большую часть которых сочиняла она сама.

Когда речь заходила о божественной Саре Бернар, как называл ее Оскар Уайльд, всегда возникали вполне понятные замешательства. Она, например, утверждала, что совершенно не знает английского языка, однако в ее французском явственно слышался американский акцент, что не могло не вызвать подозрений. Или же она рассказывала, что ее отцом был «Эдуар Бернар» из того самого Гавра, который запечатлел на своем полотне Клод Моне — на этой картине Гавр кажется местом поистине волшебным. Этот Эдуар Бернар был якобы человеком крайне непостоянным; в зависимости от обстоятельств он представал в рассказах Сары то студентом-юристом, то бухгалтером, то морским кадетом, то морским офицером. На самом деле фамилия Бернар принадлежала ее деду, которого звали Мориц Барух Бернар. И он был просто мелким мошенником.

Вообще во всем, что касалось Сары Бернар, истину установить было крайне трудно. Александр Дюма-сын, чья «Дама с камелиями» с мисс Бернар в главной роли была чрезвычайно популярна и выдержала тысячи представлений, называл ее отъявленной лгуньей. У нее были знаменитые любовники, включая Виктора Гюго, а также не менее знаменитые любовницы.

Она была гром и молния. Она была Ад и Рай. Она была незабываема.

После той встречи с Сарой на выставке Эскофье почти перестал спать. Он с головой ушел в работу и в занятия с Гюставом Доре. Он был все время занят, страшно занят.

А через два месяца Доре заглянул в «Ле Пти Мулен Руж», чтобы повидаться с Эскофье. Его студия находилась рядом с кафе, за углом, и он частенько заказывал ужин на дом, особенно когда допоздна работал с учениками.

— Это ужин для мадемуазель Бернар, — сказал он Эскофье. — Вы знаете, что она любит. Приготовьте что угодно, лишь бы ей понравилось.

Эскофье не верил собственным ушам.

— Она берет у вас уроки?

— И делает большие успехи. Просто удивительно, какая она молодец! Вполне можно на выставку, — сказал Доре. — Кстати, не забудьте несколько бутылок шампанского.

Разумеется, Эскофье отлично знал, что именно любит Сара; он всегда подробно записывал, что подавали его любимым гостям. Итак, ему выпал второй шанс. Шампанское он отослал сразу, а еду собирался приготовить и доставить собственноручно.

Эскофье понимал: если ему и удастся покорить сердце Сары Бернар, то только таким блюдом, в которое непременно будут входить черные трюфели и нежный паштет из фуа-гра, над которым она всегда нежно ворковала. Слабый аромат трюфелей, согласно утверждениям знаменитого Брийя-Саварена,[34]действует как афродизиак. «Пусть еда говорит там, где слова молчат» — и Эскофье, перекрестившись, взялся за готовку так, словно от этого зависела сама его жизнь, что в известном смысле вполне соответствовало действительности.

Когда знаменитый шеф, в конце концов, постучался в дверь студии Доре, его маленькие руки дрожали под тяжестью серебряного подноса, накрытого куполообразной крышкой.

Эскофье переоделся во все чистое и свежее и теперь выглядел скорее как банкир, а не как шеф-повар. Но в том-то и дело, что он был именно шефом. И под серебристым колпаком находилось вкуснейшее мясо под карамелизованным соусом, посыпанное тертыми трюфелями, с гарниром из золотистой лапши с подливой из фуа-гра, приготовленной из печени уток, откормленных привезенной из деревни лесной малиной.

Это было кушанье предельно простое, но все же невероятно роскошное.

Когда Доре впустил Эскофье в студию, более всего тот был потрясен видом Сары, одетой в мужской костюм. Это было, разумеется, противозаконно. Она красовалась в черном колете, цыганской рубахе и узких штанах для верховой езды, заправленных в высокие сапоги. Свои буйные медные кудри она скрутила на макушке в тугой узел. Глаза у нее были какие-то пыльные, точно взметнувшийся с земли смерч-торнадо. Бледная кожа казалась мраморной, не похожей на живую плоть. В одной руке Сара держала резец — скульптура, над которой она работала, была еще весьма далека от завершения, она успела нанести всего несколько линий, — а в другой у нее был бокал шампанского. Более всего в эту минуту — и навсегда! — Эскофье запомнилось, что ее с головы до ног покрывала тончайшая белая пыль, похожая на сахарную пудру.

Она, безусловно, могла бы прогнать его прочь. В конце концов, она явно не помнила, что они уже встречались. «Поставьте поднос на стол и ступайте», — вот что он ожидал от нее услышать. Но ничего подобного она не сказала.

Она смотрела на него как на человека, которого когда-то любила, а потом потеряла. Она впоследствии говорила, что именно тогда вдруг заметила, что у Эскофье глаза ее отца — яркие, горящие чудесным огнем. Значит, она действительно его запомнила?

Согласно светскому обычаю, она расцеловала его в обе щеки. «Гавр», — прошептала она точно пароль, и Эскофье поднял серебристый купол над тяжелым подносом. Комната тут же наполнилась легким ароматом малины, нагретой летним солнцем, и трюфелей, темных, как память.