– Так вот, турки наконец-то покинули Эрец-Исраэль, но вместо них пришли англичане. И вскоре после этого твой дедушка Габриэль вернулся из Америки и стал работать в лавке твоего прадедушки Рафаэля. Был он хорош собой, высок и строен, словно кипарис, и полон сил и энергии в свои восемнадцать лет. Работал он в лавке на рынке Махане-Иегуда с утра до ночи, таскал на своих крепких плечах мешки, полные разного товара. Каждое утро он благодарил Всевышнего за то, что тот возвратил ему душу, накладывал тфилин, а потом спешил на работу, неся в ранце бурекасы с сыром или шпинатом, которые наша мама заранее ему готовила.

Габриэль выходил из ворот Охель-Моше, пересекал улицу Агриппас, которая отделяла наш квартал от рынка, и легкими шагами несся в лавку. И раньше, чем ночь встречалась с утром, раньше, чем другие торговцы успевали открыть глаза, чтобы произнести молитву, он уже вытаскивал мешки наружу, расставлял банки с оливками и солеными огурцами и ждал первых покупателей. Не было равных ему в трудолюбии, у него все время возникали идеи, как развить дело отца, как расширить ассортимент, какие товары привезти, чтобы привлечь в лавку ашкеназских покупателей. Он убедил нашу маму начать солить маслины и огурцы в больших количествах и расфасовывать их в большие жестянки. «Соленья Меркады» сделались очень популярны, и со всего Иерусалима люди приходили в лавку за ними.

Брынзу, которую Габриэль покупал у арабских крестьянок, он вынимал из банок и выкладывал на прилавок, чтобы покупатели, что называется, почувствовали вкус глазами. Кроме целебных трав, пряностей и чая, он стал продавать соленую рыбу и лакерду, а у входа в лавку выставлял сухофрукты в мешках. Самые крупные и красивые фрукты он клал сверху, а те, что помельче и похуже, – вниз. Потом он добавил в ассортимент разноцветные сласти. Фруктовая пастила красовалась на прилавке рядом с брынзой и соленой рыбой. Рядами лежали лакричные леденцы со вкусом аниса, конфеты из розового и белого сахара с миндалем, которые разбрасывают в синагоге на шабат-хатан[35] и бар-мицву, фисташки, прибывшие прямиком из сирийского Алеппо, – глаза разбегались! Так лавка семьи Эрмоза стала известной во всем Иерусалиме. И каждую пятницу длинная очередь домохозяек выстраивалась от ее дверей аж до овощной лавки Элиягу Баная на улице Агас.

В один прекрасный день овдовевший Леон попросил Рафаэля о встрече с глазу на глаз. И сообщил Рафаэлю о своем намерении жениться на ашкеназке – вдове с двумя дочерями.

– На ашкеназке? – Рафаэль был поражен. – Разве нельзя было найти хорошую женщину из наших?

– Я искал, – ответил Леон, – но ни одна вдова из наших не желает выходить замуж за бедного торговца, чьи лучшие годы позади, да к тому же у него на руках маленький сын, второго сына пора женить, а третий сын в Америке. Только вдове-ашкеназке неважно, что я немолод и обременен детьми. Ну а мне нужна жена, чтобы она мне готовила, стирала и заботилась обо мне и моем сыне. Поэтому я прошу твоего благословения.

Рафаэль понял, что Леон тверд в своем решении жениться на ашкеназке, и благословил его. А еще он подарил чете к свадьбе солидную сумму денег, чтобы облегчить им начало семейной жизни.

Вдова-ашкеназка на удивление быстро освоилась в среде сефардских женщин из Охель-Моше и переняла их обычаи. Правда, и от своих тоже не отказалась – готовила мужу не только сефардские блюда, но и ашкеназские. Особенно ей удавался пудинг с фруктами. Он был так хорош, что Габриэль даже решил выделить Леону отдельный прилавок, чтобы тот продавал в канун субботы этот замечательный пудинг. Ашкеназка на той же неделе принесла в лавку кастрюли с пудингом. Успех пришел мгновенно. Габриэль, Леон и его жена оказались так загружены, что прадедушка Рафаэль решил подключить к работе в лавке младшего брата Габриэля, Элиягу, которого все звали Лейто. На Лейто сразу же была возложена обязанность принимать деньги от покупателей. Леон помогал загружать опустевшие мешки, бочки и банки новым товаром, а Габриэль расхаживал среди покупателей и медовыми речами побуждал их покупать больше, чем они собирались.

– Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, – говорил Рафаэль Меркаде в конце дня, – твой сын может даже камни продавать, и все решат, будто это цфатский сыр. – Чтоб он был здоров, – радостно выдыхала Меркада. – Этот ребенок – подарок небес, Бог любит его. Он еще сделает нас большими богачами.

– Нам вовсе не нужно быть богаче, чем сейчас, – сердился Рафаэль. – У нас есть все, что требуется. Дом есть, еда есть, мы здоровы, дети здоровы. Незачем слишком широко разевать рот и не годится быть занозой в чужом глазу. Мы должны благодарить Всевышнего за все, что он нам дал, и довольствоваться тем, что есть. И хватит болтать, налей-ка мне лучше чаю.

И Меркада бежала в сад, чтобы нарвать шалфею и заварить мужу чай, а в душе молилась, чтобы их сын Габриэль был здоров и преуспевал во всех своих начинаниях. Наверное, муж прав: нужно быть скромнее. Мало ли в Иерусалиме людей, которым нечего есть, а у них, слава богу, есть все, что человеку нужно, и даже больше. И чтобы уберечься от сглаза, она увеличила сумму, которую семья жертвовала беднякам. Хоть они и так жертвовали немало и старались дать как можно больше, она знала: люди всегда найдут что сказать и чему позавидовать. Поэтому она повесила хамсу[36] еще в нескольких местах в лавке и дома тоже, чтобы Всевышний, да возвеличится имя его, хранил ее мальчика и всю семью от дурного глаза.

Меркада, как и все жители Иерусалима, верила в дурной глаз и боялась чертей. Когда она возвращалась с рынка в сумерках, ковыляя с кошелками по каменным плитам квартала Охель-Моше, то готова была поклясться, что слышит позади себя звук чьих-то шагов. Она ускоряла шаг, уверенная, что в любую минуту может столкнуться с чертом, и бормотала слова, отпугивающие злых духов. Самый страшный черт назывался Абу-Леле; матери пугали детей, что если те произнесут это имя, то ночью Абу-Леле к ним заявится, и тогда беда им. Меркада до того боялась чертей и сглаза, что не смела произносить их имена, она называла их лос де авшос – эти внизу. Как и люди, черти тоже были мужского и женского пола, а во главе их стояли Асмодей и Лилит. Считалось, что Лилит боится красного цвета, поэтому Меркада повязывала на запястье детям, себе и мужу красную нитку, чтобы отпугнуть злобную дьяволицу. И когда Габриэль взбунтовался и заявил, что с красной ниткой на запястье он выглядит как женщина, и попытался ее снять, она вцепилась в него и закричала:

– Прикрой нитку рукавом, но не смей снимать ее! А то придет треклятая Лилит и напакостит. И без того, керидо, на нас уже навели порчу.

Изо всех сил Меркада старалась не подпустить злых духов к дому. И потому она еще усердней стала заниматься ливьянос – обрядом исцеления от страха. Чем больше я изгоню страхов из других, тем скорее освобожусь от них сама, так думала она.

Меркада с ливьянос была на устах всех евреев Иерусалима. К ее дому стекались одолеваемые страхами люди. Она усаживала больного во дворе на низенькую скамеечку и набрасывала ему на голову белую простыню, чтобы он ничего не видел. Потом плавила слиток олова на разожженном во дворе костре, шептала молитву и лила расплавленное олово в миску с холодной водой над головой страдальца или страдалицы. От воды поднимался пар, густой и таинственный. Когда пар рассеивался, Меркада вынимала из миски с водой олово, клала себе на ладонь и, рассматривая причудливые формы, которые принимало расплавившееся олово, толковала их смысл. Если образ напоминал собачью голову, Меркада спрашивала недужного, не был ли он укушен собакой, если черта – спрашивала, не являлся ли ему черт во сне, если человека – старалась понять, кто он таков. По этим образам она догадывалась, какие именно страхи мучают больного, и беседовала с ним об этом, давала ему травы и подробно разъясняла, как нужно себя вести, чтобы изгнать страх из сердца. Люди обычно бывали очень довольны лечением и беседой, и хотя Меркада и подчеркивала, что делает это бесплатно, но кружка для пожертвований, стоявшая у входа в дом, всегда была полна доверху. Раз в неделю Меркада вынимала из нее накопившиеся деньги и относила в синагогу Элиягу ха-Нави.