Шипов-младший выбежал во двор. Там его остановили милиционеры. Он схватил одного из них за куртку, рванул к себе, потом словно опомнился — сполз на землю, сел и заплакал как мальчишка-первоклассник. Белый бультерьер лег у его ног и злобно скалился на всех подходивших слишком близко.

Реакции других домочадцев Мещерский просто не заметил. Уже ночью в кровати, вертясь с боку на бок и слушая мерное дыхание Кравченко (они хотели было вечером снова предложить Зверевой свои охранные услуги, но Файруз испуганно замахал руками: «Что вы, с ней нельзя сейчас говорить, она в шоке». Осталось только извиниться, подняться к себе и лечь спать), он вспомнил одну вещь, которая сначала остро поразила его, потом напрочь позабылась в вихре событий, а теперь вот во тьме комнаты снова всплыла в памяти. Когда он мчался за радиотелефоном, то попал на участок не через ворота, а через калитку за домом — тропинка с холмов упиралась как раз в эту открытую настежь чугунную решетку со сломанным засовом.

По забору лепились гаражи — туда, видимо, ставили машины как самой Зверевой, так и ее гостей, — всего три просторные металлические коробки. И была там еще бежевая свежевымытая «Тойота» — машина Петра Новлянского. Сам он копался в багажнике, а его сестра Алиса поднимала при помощи домкрата дверь гаража, которую неожиданно заклинило. И вот теперь Мещерский вспомнил, что его тогда особенно поразило: как легко, с какой неожиданной силой и сноровкой эта худосочная девица справлялась с увесистой дверью! Когда он возвращался, они уже открыли гараж и загнали «Тойоту» внутрь. Алиса же отмывала что-то со своей спортивной куртки.

Мещерский закрыл глаза: все так ясно, так отчетливо — вся картина так и стоит. Заворочался.

— Вадька, ты не спишь?

— Сплю. И ты спи. Время "Ч", — однако голос Кравченко был отнюдь не сонный.

— Я хотел тебе сказать…

— А я сплю, Серега. Говорить будем завтра, на свежую голову.

— Но я хочу сказать: ты веришь в то, что милиция говорит? Что Шипова убил тот псих. Они утверждают, что…

— Они ничего пока не утверждают. А я сплю.

— Ты не веришь!

— Без этого психа было бы легче дышать. Нам всем.

— Помнишь, что я тебе говорил про этот дом? Помнишь?

— Помню.

— Я так и знал, Вадька, подсознательно — знал. Я чувствовал. Понимаешь?

— Понимаю. Спи. Кстати, ты же недавно только говорил: «Откуда мне было знать?»

— Не цепляйся. Слышишь? Да слышишь ты меня или нет?!

— Ну что еще?

— У тебя выпить есть?

— В сумке фляжка. Возьми.

Мещерский встал, нашарил в темноте в багаже Кравченко плоскую металлическую фляжку, из которой герои в ковбойских фильмах потягивают скотч. А Кравченко в ней держал свой любимый армянский коньяк. Глотнул, поперхнулся, снова глотнул.

— Завтра я найду кассету, — заявил он решительно, — в этом доме обязательно должны быть кассеты или диски с ЕГО голосом.

— Зачем это тебе теперь?

— Я хочу, чтобы ты услышал, как он пел. Ты должен услышать.

— Ладно, послушаем. Ложись. Пробку смотри не позабудь завернуть!

Мещерский швырнул фляжку в сумку. Бухнулся в кровать. Зарылся лицом в подушку: «Зачем мы сюда только приехали? — Мысль скреблась, точно кошка о крышку молочного бидона. — Я сам все это затеял, сам. А теперь мне просто тошно, тошно, тошно!»

— Надо ко всему отнестись философски, — глубокомысленно изрек Кравченко, когда утром собрались спускаться вниз в столовую. — Во-первых, рыпаться мы будем только в строго установленных рамках, а во-вторых…

— Рыпаться! Этот твой жаргон, — Мещерский скривился. — Интересно, кто эти рамки нам установит? Твой разлюбезный Сидоров, что ли?

— Боготворимая тобой хозяйка этого дома. Теперь все решать ей. И насчет наших действий тоже, а во-вторых, повторяю…

— Вы не спите? Нет? Простите, я шел по коридору, услышал ваши голоса. — В дверях стоял Григорий Зверев, успевший уже облачиться в свою претенциозно-молодежную «кожу». Однако на этот раз место рубашки занял траурный супермодный френч. Две его верхние застежки нарочито небрежно открывали загорелую грудь. Зверев жевал мятную резинку. Ею противно-свеже запахло в комнате.

— Да, ребята, какие у нас тут дела завертелись. Вы позволите? — Он прошествовал к креслу у окна, сел и непринужденно вытянул ноги.

Мещерский отметил, что дубляжник, как про себя он окрестил этого роскошного, отлично знавшего себе цену мужчину, сегодня настроен отчего-то весьма дружелюбно с теми, кого еще день назад едва замечал.

— Я кофеварку достал. Каждому самому сегодня придется о хлебе насущном заботиться. Шура в слезах, все из рук у нее валится. Плачет у себя, — сообщил он самым доверительным тоном.

Мещерский не мог не восхититься тем великим талантом притворства, с которым Зверев манипулировал своим бархатным баритоном. «Как на виолончели играет. Вот что значит актер — голосом выразит все, что захочет».

— Благо холодильник полнехонек, — продолжал актер. — Там электрогриль еще есть в чулане. К обеду вытащим на лужайку, нажарим стейков на свежем воздухе. На всю компанию.

— Вряд ли сегодня у кого-то появится тяга к пикникам, — возразил Кравченко.

— Да, дрянь делишки, — Зверев вытащил из кармана пачку сигарет. — Прошу.

Они отказались.

— Тогда.., с вашего позволения. — Он закурил. А им ничего не оставалось как сесть — видимо, Зверев настроен был на беседу.

— Значит, это вы его, бедняжку, нашли вместе с тем милиционером? — спросил он, выдыхая дым.

— Мы. Сергей первый заметил из машины.

— Он ведь вроде где-то в кустах лежал. Мне парень из розыска сказал.

— Ну, не совсем. Там у вас от задней калитки тропинка ведет к колодцу.

— Знаю. Артезианская скважина. Колодцы в самом начале застройки тут бурили, когда на дачах только-только водопровод проводили. Потом вода ушла, а дырки остались.

— Колодец забит. Вот возле него Шипов и…

— Какой удар для Марины, — Зверев потер рукой подбородок. — Какой страшный удар! Как-то все у нее пошло черной полосой — сначала смерть Стаса, потом у Генриха инсульт — год с сиделками, врачами, потом еще одна трагедия, а теперь вот Андрей умер.

— Простите, а кто такой Стае? — спросил Мещерский.

— Новлянский. Хотя они давно разошлись, отношения у них были самые дружеские. Дети — я имею в виду Лисенка с Петькой — подолгу жили у Марины, она их как родных любит. За границей на ее средства учились: Алиса в Центре киноискусства и режиссуры в Венеции, Петр экономический факультет избрал. Так что на ноги встали с ее поддержкой. А Стае не возражал. У него своих проблем хватало — не до детей было. С женщинами ему после Марины все как-то не везло, пить стал от неустроенности.