Многие крупные лингвисты предлагают в связи с новой языковой реальностью, с русской речевой действительностью пересмотреть норму литературного употребления. А мы как будто себя обманываем: кофе — только муж. рода; только времени, а не время; виски — среднего рода, но какой русский скажет: «крепкое шотландское виски»? Русский скажет «вискарь», и проблема с грамматическим родом будет решена. А с позиций культуры речи все это заслуживает осуждения.

Нужно признать, что ситуация с общим разговорным языком сложная, он давно за пределами литературной нормы. Разговорной речи присущи неправильности в употреблении слов, в грамматике, неподготовленная речь характеризуется неполнотой, неполнооформленностью, в ней регулярны ошибки. Сегодня наблюдается еще экспрессивная грубость и бесконечные иноязычные заимствования (хипстеры, дауншифтеры, лоферы, слиперы, шоперы, не говорю уже о лабутенах — они заполнили все речевое пространство; а ведь лингвистам не нужно объяснять, что эти слова тянут за собой соответствующий контекст). Это же мы наблюдаем и в СМИ, там точно такая же ситуация с разговорным языком.

Важно, что медиа предоставляют возможность найти и исправить ошибку on-line, они живые.

Уже 15 лет назад крупнейший отечественный лингвист Владимир Григорьевич Гак, когда мы с ним обсуждали вопросы русского литературного языка, в шутку сказал мне: «Сколько можно носиться с литературным языком? Литературный язык — это жаргон интеллигенции». И в такой ситуации у журналиста даже нет выхода, потому что в целом медиакоммуникацию нужно подчинить пушкинскому принципу: нужно на все смотреть глазами своего народа и рассказывать об этом языком, доступным и понятным народу.

Даже церковь уступила. Сегодня отмечается, мягко говоря, полилингвизм современного богослужебного слова. У церкви задача — спасти души христианские (православие — это религия не прогресса, это религия спасения). И ради этого священники проповедуют на языке, приближенном к простой речи мирян (как они, миряне, между собой разговаривают).

Мне представляется, что нужно учесть два существенных момента. Во-первых, нецелесообразно учить будущих журналистов речевому этикету, прививать риторический идеал, потому что невозможно в медиа избежать скандала, невозможно запретить речевую агрессию в СМИ. Во-вторых, обязательно надо научить наших журналистов побеждать в информационной войне.

Одной из сторон речевого поведения современных журналистов является их профессиональное общение. Кто-нибудь слышал, как говорят телевизионщики между собой? Мало того, что они копирайтеры и спичрайтеры; у них только стендапы (один в кадре), аутпуты (разъемы), луфсы (единицы измерения громкости), пэк-шоты (финальная часть шапки для финального титра), лайфы (сообщение ведущего), шпигли (анонсы), джинглы (короткая музыкальная часть) и т. д.

(Напомню в скобках, что основными жанрами современного искусства являются перфоманс и хэппенинг, а еще инсталляция и флэшмобы).

Вообще заимствование — источник обогащения языка; заимствования закономерны: новая вещь появляется со своим новым наименованием. Меняется жизнь, меняется язык. Но здесь странная ситуация. Неужели мы так отстали, что наш язык нам об этом сигналит. Или англо-американская языковая экспансия, мода на иностранное слово заставляет нас так думать, убеждает нас в техническом и научном отставании?

Особого лингвистического внимания заслуживает иновещание и подготовка журналистов для иновещания в условиях кибервойны и гибридной войны.

Здесь и проблемы лингвистики (что считать диалектом, как преподавать диалекты, полудиалекты, варианты национального языка), социолингвистики, межкультурной коммуникации, ономастики, политической лингвистики, лингвогеографии (в целом это значительно шире и сложнее, чем страноведение). Например, проблема двойных номинаций: в русском «государство Израиль» — в отдельных языках государств Ближнего Востока «сионистское образование»; у нас «Исламское государство Ирака и Леванта — ИГИЛ», но тогда нам же и приходится в препозицию ставить «непризнанная и запрещенная в России группировка» ИГИЛ, а в других языках просто ДАИШ; или только у нас «непризнанное государство» Абхазия или Приднестровье при англоязычном «оккупированная территория»; у нас «жители» Донбасса, для других — «повстанцы» и т. д. Или наоборот: не два наименования у одного объекта, а омонимия топонимов.

Сегодня нельзя говорить о языке СМИ без политики. И нужно развивать и расширять учебные курсы/дисциплины, изучающие стратегию и тактику (или методы и методику) информационных войн.

Может быть два подхода к новым медиа. Первый — эволюционный; электронные СМИ — необходимый атрибут времени, эпохи глобализации; индивидуализация информационных потребностей личности, т. е. когда человек сам решает, что ему прочесть, какую новость (достаточно заголовка в соцсети), на какую кликнуть; размывание границ информационного пространства, которое огромно, не ограничено бумажным листом.

Второй подход — системный; новые/электронные СМИ являются новой сущностью, это не перенос бумажной версии в технически новый вид. Это другие СМИ со своими специфическими функциями и задачами. И именно в этом случае наиболее остро встает вопрос о языковом медиапространстве (естественно, электронном).

Как я уже отметила, для того, чтобы добиться экономии времени, приходится чем-то жертвовать. Фактами, цифрами, достоверностью — проблематично. А вот редакторской обработанностью текста можно. Поэтому:

• краткость заголовков;

• огромное количество заимствований;

• возможность непосредственного подключения к комментированию событий, статей; получение дополнительной информации через эти комментарии (а она не подлежит проверке);

• частые ошибки (орфографические, пунктуационные, грамматические), минимальная корректорская правка. Но! Нашел ошибку — выдели, отошли, исправь;

• минимальные образовательные функции при огромных образовательных возможностях.

Очень важно, что можно быстро внести изменения, исправления; фактически живой текст, когда слово становится «воробьем, которого можно поймать» и заменить.

Если исходить из системного подхода, то понятие культуры речи к СМИ не применимо вовсе. Необходимо вводить новую терминологию, например теория электронного информирования, или цифровое общение.

Медиа, как любая сфера человеческой деятельности, нуждаются в регулировании, причем по двум главным направлениям:

• культурно-личностному (влияние на речь, выработка обновленных норм);

• политико-правовому (дискуссии о блогерах, Модельный закон Межпарламентской ассамблеи СНГ, закрытие возможности комментирования в связи с разжиганием межэтнических конфликтов и т. д.).

Интересно, что в отношении СМИ оба эти направления регулирования очень тесно связаны между собой.

Так, в англоязычных исследованиях принято изучать влияние медиа на политику, политическую систему, экономику, науку и т. д. Поэтому, если с помощью СМИ происходит трансформация/изменение мировоззрения человека, то второй ступенью становятся изменения общества, а затем и государства. Это вполне отвечает общенаучной парадигме «человек — общество — государство». Напомню, что Аристотель еще до н. э. писал, что «человек — существо политическое», а в начале XX века Гарольд Ласки утверждал концепцию «личностного суверенитета».

В современной социологии, психологии и медицине существует понятие компьютерного рабства — зависимости, прежде всего психологической, от электронных/цифровых приборов.

Медиа становятся мощнейшим средством влияния на человеческий разум не только благодаря фактам, доводам и другому контенту. Но благодаря изменению формы мышления. Современные СМИ — ярчайший механизм «мягкой силы», т. е. стратегии, в рамках которой желаемые результаты и цели, преимущественно внешнеполитические, достигаются на основе добровольного согласия контрагента. СМИ становятся проводником электронного колониализма.

Как человек, работающий на факультете