колдовстве и чародействие?

— Повинилась, государь. Как ты изволил сказать, ведьма она лютая — пережечь… — боярин спохватился и с испугом посмотрел на государя. Но тот и не заметил. — Повинилась она, — говорил Сицкий, — и в смертном убойстве. Извела она, окаянная, княжича Иванушку.

— А на Ондрейку лекаря, стало, наклепала?

— Наклепала, государь, в смертном убойстве. А в колдовстве и в чародействе, и с пытки прежние речи говорит. Что колдун он и чародей.

— Ведомо, коли сама колдунья, так и иного оговорить норовит. А у Стрешневых по̀часту, сказывает, лечивала?

— Много годов, государь, говорит. И холопов их, и саму боярыню. А бывало, что и боярина Стрешнева лечивала и ворожила ему.

— Допросить Стрешнева безотменно. Стрешневу то̀ спустить нельзя. Сам многажды говаривал, — кто с колдуном водится — тот сам бесов слуга и угодник, и того смертию казнить подобает. Тотчас и указ боярам написать велю, чтоб к ответу его взяли и допрос учинили.

— И князь Одоевскому, государь, тож допрос учинить?

— Не. Князь Одоевскому не надобно. Не сам он ту ведунью в дом к себе пустил.

— Улька сказывала, сама-де боярыня по ей присылала.

— Ну, так то̀ боярыня, а с боярыней муж и сам управится. Без дьяков обойдется. Еще лутче сам плеткой поучит. Одоевского не трожь — он мне надобен.

— Слушаю, государь, — сказал Сицкий с огорчением. И самому ему досадно было, да и Алмазу Иванову говорить про то не хотелось.

Из дворца Сицкий не в Приказ пошел, а домой поехал — близко время и обедать. Пообедал и почивать лег. Велел дворецкому через два часа разбудить. А то бывало так — пообедает боярин, сколько душа просит, а там до ужина и спит себе всласть. Встанет, поужинает, а тут уж и бог велел на боковую.

В тот раз дворецкий, как велено было, через два часа разбудил боярина и доложил, что в сенях ярыжка[60] стоит, дожидается. Дьяк Алмаз Иванов из Приказа прислал сведать, приедет ли боярин в Приказ, альбо грамотку ему пришлет.

— Ах он — пережечь его на-двое — непокойный какой! — вскричал боярин. — Буду, скажи, сам. Вот браги лишь выпью, да и поеду. Вели лошадь подать.

— Аль вовсе тот Алмаз Иванов не спит и не снедает, — недовольно думал боярин по дороге в Приказ. — Прирос, видно, к лавке в Приказе.

Алмаз Иванов и вправду словно и не вставал с лавки. Все на том самом месте сидел. Как Сицкий через порог перешагнул, так он в него глаза и воткнул и шею свою длинную вытянул.

— Ну, што, Юрий Ондреич, дал государь указ-от?

— Дал, ведомо, дал. Тотчас велел Стрешневу допрос учинить. Гневен на его.

— А Одоевскому тож?

— Одоевскому, вишь ты, не велит государь.

— Как то̀ статься может! Да ты, Юрий Ондреич, казывал-ли, что Улька сама в ведовстве повинилась, а у Одоевского в дому бывала и сына его лечивала?

— Сказывал. Да и сказывать-то не пошто было. Государь про то про все ране ведал, а отколь не ведаю. Молвил государь, не сам Одоевский ту ведунью в дом пустил, а хозяйка его.

— Аль муж за жену не ответчик?

— Одоевский-де, — молвил государь — сам жену поучит. Дьякам-де не стать мешаться.

— Эх, Юрий Ондреич! — сказал дьяк и рукой махнул. — Не быть тебе коли так ближним боярином. Да и в Приказе вряд удержаться. Не свалим мы Одоевского, так он тебя свалит. — А про себя дьяк подумал: — Я, може, и мимо тебя, лежебок, в думные дьяки пролезу. Всем ведомо, что я дела вершу, — покуль ты дрыхнешь. А как колдуна да колдунью сожжем, государю то̀ любо будет. Може, он меня в думные дьяки за то и пожалует. А ты хоть пропадом пропадай, колода трухлявая. Не чорт нас веревочкой связал.

Боярыня в злобе

Боярыни Одоевская и Стрешнева прежде как сестры жили, — да не чужие они и были — Авдотья Ермиловна у Стрешневой дочку крестила, Агашу. На неделе часто по два, по три раза друг у друга бывали. А после смерти Иванушки — как отрезало. Только и побывала Стрешнева, когда Авдотья Ермиловна за ней присылала. А с той поры ни ногой.

Сама же боярыня Одоевская никуда из дома не выходила, плакала все больше да молилась. Ждала, какое решение от мужа выйдет — в монастырь ли ей итти, или в дальнюю вотчину ехать. Сказывала ей ключница, что велел боярин рухлядь[61] всю дорожную вытрясти. А куда ехать — и одной ли ей или с ним — не говорил ей хозяин, а она спросить не смела.

Ключница и то пожалела ее. Приходит как-то и спрашивает:

— Матушка княгиня, что ты все одна да одна дома сидишь? Съездила бы хоть в Архангельский собор, богу помолиться — все бы хоть людей посмотрела. Аль не прикажешь ли за Стрешневой Натальей Панкратьевной спосылать — давно не бывала?

А тут как раз в опочивальню девка заглянула, махнула ключнице, чтоб подошла к двери, и что-то ей шепнула.

— Вот, княгиня матушка, в час я сказала… Наталья Панкратьевна и жалует к тебе, — сказала ключница.

— Ну, веди, веди, Васильевна, гостью дорогую, — сказала боярыня и сама пошла навстречу.

А на Стрешневой лица не было, как она в горницу вошла. Ни белил ни румян на щеках. Все, видно, слезы смыли.

Авдотья Ермиловна даже руками всплеснула, как ее увидала:

— Наталья Панкратьевна, сестрица, что с тобой приключилося? Агаша не занемогла-ль? Хозяин все ли здоров? — Поди, Васильевна.

— Аль сама беду мою не ведаешь? Чай, не без тебя она и приключилась, — сказала Стрешнева.

— Что ты, Христос с тобой, Панкратьевна! Не ведаю, какая и беда. Да и как я на тебя беду наслать могла! Не колдунья я.

— Эх, Овдотья Ермиловна, грех тебе! Кума ты моя. Все равно что за сестру старшую почитала я тебя. А ты на меня и на хозяина моего такое взвела.

— Да про што ты, Наталья Панкратьевна, в толк не возьму? — спросила Одоевская гостью. — Не томи, открой, какая моя вина. Видит бог, я против тебя не согрешила.

— Обещалась ты мне, Овдотья Ермиловна, никому не доводить, что я тебе ту бабку Ульку прислала…

— И не доводила, милая, ей же ей. Ни одной живой душе не сказывала.

— Пошто душой кривишь, Овдотья Ермиловна.

Все то́ наружу вышло ноне. Хозяина моего, Ивана Федорыча, ноне рано во дворец вызвали, а за каким делом не сказывали. Домой вернулся — не узнать. Враз словно стариком стал. В силу на лестницу поднялся.

— Да