после стольких исследований вы, должно быть, чувствуете, что хорошо знаете ее, — заметила Джейн.

— В некотором роде, но все же я не была готова…

— Как вы думаете, что она пытается этим сказать?

У Бриттики были неоново-розовые волосы, ее тонкое азиатское лицо украшала алая помада, фиолетовые контактные линзы и накладные ресницы. На ней была футболка с персонажем комикса, едва ли известным Джейн, короткая юбка, пестрые легинсы и сапоги на платформе.

— Примерно то же самое Марина устраивала вместе со своим партнером Улаем в восьмидесятые годы, — сообщила Бриттика. — Они сидели на противоположных концах длинного стола и смотрели в глаза друг другу. Перформанс назывался «Ночной переход». Марина и Улай собирались показать его сто раз. Но у Улая от долгого сидения появились болячки на заднице. Он сильно похудел. Врач сказал, что, если продолжать сидеть по многу часов, давление ребер приведет к разрыву селезенки. Однажды, когда боль стала нестерпимой, Улай просто встал и вышел из помещения. Ему не понравилось, что Марина осталась сидеть без него. Думаю, из-за этого он невзлюбил ее. Понял, что она может быть сильнее, чем он.

— И все же, что она пытается сказать? — повторила Джейн.

— То, что говорила с самого начала, я полагаю. Что все дело в связях. Пока не поймешь, что тебя связывает, не будешь свободен.

— Вы тоже художница? — спросила Джейн.

Бриттика пожала плечами.

— Вообще-то нет.

В девять лет Бриттика ван дер Сар поняла, что знание — это все. Она стремилась лишь к одному: приобрести больше знаний, чем у других. Несколько учителей сыграли в ее образовании решающую роль. А теперь тема ее диссертации день ото дня обретала все большую актуальность. Бриттика знала, что находится в нужном месте в нужное время. Пускай ей было некогда заниматься рисованием, которым она увлекалась в детстве, пускай забытые краски и кисти лежали в шкафу в доме ее родителей, пускай у нее едва хватало времени, чтобы мельком рассмотреть лицо попутчика в поезде, зато она добилась, чего хотела. Если ты родом из Амстердама с его иммигрантами и безработными, у тебя нет времени зацикливаться на том, что могло бы быть. Есть то, что должно быть. Бриттика использовала все возможности соцсетей, чтобы ее научные руководители были в курсе того, как продвигаются ее исследования. Она регулярно проходилась по очереди в поисках нужных людей: просматривая лица, задавая вопросы, представляясь. Это место как магнитом притягивало кураторов, критиков и профессоров. Внешность Бриттики заставляла людей общаться с ней подолгу. Игнорировать ее было трудно.

Колм Тойбин отошел от стола, и границу квадрата пересекла следующая участница. Марина, похоже, внимательно всматривалась в женщину с морщинистым лицом в ореоле белых волос.

Джейн была поражена добротой, которую излучала эта пожилая дама.

— Вам не кажется, что у этой женщины есть вопрос, но она не может его задать, даже мысленно? Вам хотелось о чем-то спросить? Когда вы сидели перед Мариной?

— Я хотела понять, как она управляет своей энергией. Кажется, сидя там, я уяснила, что все дело в дыхании. Конечно, это не ново, этому учит йога, но, когда Марина сидит там, по сути, единственное, что она делает, — дышит.

Бриттика на миг представила, как Марина встает и танцует для публики, трогая свои груди и напевая песнь плодородия, как в фильме «Балканский эротический эпос». Но Абрамович оставалась совершенно неподвижной. В этом перформансе не было ни пустынных зеленых сербских холмов, ни вышитых народных костюмов, ни неприкрытой чувственности, ни плодородной земли. Было только это вынужденное одиночество взгляда, сидящий напротив участник, который не произносит ни звука, безмолвная связь двух лиц, двух сознаний.

Джейн видела, что вопрос исчез с лица пожилой женщины. Вскоре она поднялась со стула и ушла. То же повторилось с другим, и с третьим участником, а Бриттика все это время что-то писала рядом.

— Вам не кажется, — прошептала Джейн, — что для Марины все люди сливаются в один образ?

— Может, она думает о тех, кто не придет. О Паоло, ну, знаете, ее муже. Они расстались несколько месяцев назад.

— Сколько они были женаты?

— Восемь лет.

— Она скорбит, — проговорила Джейн. — Вероятно, она скорбит. Как это ужасно.

— Полагаю, немногие мужчины смогли бы жить с Мариной, — заметила Бриттика. — У нее сильный характер.

— Да, — согласилась Джейн, — она сильная. Но я не думаю, что ее удерживает здесь сила характера. По-моему, отнюдь не это заставляет всех этих людей приходить сюда и вызывает у них желание сесть напротив. Великое искусство заставляет нас испытывать нечто совершенно невыразимое. Возможно, это не лучшее слово, но я затрудняюсь подобрать другое, чтобы описать… преобразующую способность искусства. Своего рода доступ к универсальной мудрости.

— Я пущу это в ход, — сказала Бриттика, стуча по клавишам. — Я имею в виду, что Абрамович пользуется аудиторией, чтобы создать подобный эффект, но этот результат достигается в том числе благодаря самой аудитории, настолько серьезно воспринявшей процесс.

— Так что же делает этот перформанс искусством? — спросила Джейн.

Бриттика улыбнулась.

— Почему практически все, кто видит «Подсолнухи» вашего Ван Гога, вздыхают от счастья? — продолжала Джейн.

Бриттика никогда не считала Ван Гога своим. Она знала, что коренные голландцы светловолосые и голубоглазые. Потом наступили другие времена. Теперь в Голландии полно африканцев, выходцев с Ближнего Востока и азиатов вроде нее, так что светловолосый голубоглазый голландец в иных местах кажется пережитком прошлого. Примерно как в Лондоне.

Немного погодя Джейн сказала:

— Интересно, что было бы, если бы они остались вместе, Марина и Улай?

Бриттика пожала плечами.

— На мой взгляд, Марина как творческая личность выше его. Когда сходишь наверх, посмотришь ретроспективу, этот перформанс… Ее отец, мать, Улай. Они были этапами ее пути. Теперь она одна.

— Выходит, это похороны?

— Да, Абрамович всегда нравилось представлять свои похороны. И она пригласила нас!

Джейн рассмеялась. И на мгновение сжала руку своей молодой соседки.

— Я вернусь домой, но никогда этого не забуду, — сказала она.

«Мне кажется, я ее знаю», — подумала Бриттика. Я сижу здесь на бетонном полу. Я дважды приезжала из Амстердама, чтобы посмотреть на это действо, и, вероятно, приеду в третий раз. Я уже три года пишу о ней. Я знаю, что Марина говорила и делала, но, находясь здесь, смотрю на нее и понимаю, что, хотя я считала, что знаю ее, возможно, я заблуждаюсь. Трудно отделить истинные факты от того, что она снова и снова рассказывает, так что это становится похожим на правду, хотя, возможно, ею не является. Я хочу, чтобы Абрамович запомнила меня. Но она меня не знает. Она не знает, на что