class="p1">Вечером князь Куракин, как ни в чём не бывало, в бодром и приподнятом духе, играл в карты. Долгоруков отходил от обеда всю ночь. «Умели мы перенять недостатки предков», – замечает он, – «а добродетелей их не заняли». Вот если бы с таким же усердием дворяне исполняли свой служебный долг!

Примерно так же проходили выборы и на местном, уездном, уровне.

После выборов Пенза опустела, притихла и затаилась снова, но ссора Долгорукова и Ступишина разгорелась с новой силой. Иван Михайлович решил отпроситься в отпуск, чтобы поехать в Петербург и попросить нового генерал-прокурора Самойлова либо перевести его в другой город, либо найти от нападок Ступишина хоть какую-нибудь защиту. Выполнить своё намерение Ивану Михайловичу удалось лишь в марте следующего 1793 года. Надежды на поездку возлагались большие, но всё случилось по сценарию, содержавшемуся в русской пословице: «Дурак бросит камень в воду, а десять умных не вытащат».

Вернувшись из Петербурга и не найдя там защиты или возможности перевестись в другой губернский город, Долгоруков продолжил борьбу с расхищениями, обманом и головотяпством своих подчинённых. Больше всего он расстраивался из-за того, что чиня ему препоны и подвохи, враги его вредили не столько ему самому, сколько делу и службе. Директор Экономии В. Н.Зубов настрочил на него донос, согласно которому вице-губернатор якобы расхитил деньги винокуренного завода на сумму в 1 миллион рублей. Из-за злости на начальника Зубов сильно переборщил с суммой: доход завода ограничивался суммой на 400 тысяч рублей меньше. Долгорукому не составило труда показать истинное состояние дела, и донос Зубова остался втуне. Доносчик был выгнан со службы своим племянником, фаворитом Екатерины Платоном Зубовым. А Долгорукого пока оставили в покое, и всё пошло по-старому.

Зубов ушёл, и на его место пришёл некто Плюсков и привёз с собой сильное подкрепление – два рекомендательных письма: одно – от самого графа Безбородко, который любил мутить воду в чужих епархиях, а другое – от своего тестя, кривого откупщика богача Мещанинова. Вторая рекомендация, иронизирует Долгоруков, должна была свести на «нет» первую, но в Пензе всё восприняли иначе. Плюсков был человек молодой, энергичный и сведущий в домоводстве – главным образом, в своём, добавляет наш ядовитый мемуарист.

Плюсков начал свою деятельность с соблюдением осторожности и «мужичков щипал помаленьку». Это был уже третий директор экономии при Долгорукове, а поскольку по христианскому закону человеку более трёх жён иметь запрещается, то у Долгорукова возникло предчувствие, что он уйдёт со своего места раньше Плюскова. Предчувствие это полностью оправдалось: вице-губернатор скоро потерял своё место, а директор экономии остался в Пензе.

В декабре 1796 года И.М.Долгоруков был отставлен от должности и покидал Пензу со слезами на глазах. Пензенская губерния была упразднена, а её территория поделена между соседними губерниями. Впереди маячила неизвестность, отсутствие денег на содержанье семьи, и он пребывал в состоянии тоски и обиды на начальство24.

Дубасов, писавший в своих краеведческих исследованиях в основном о тёмных сторонах деятельности тамбовских чиновников, признаётся, что среди тамбовских чиновников были «люди добросовестно преданные престолу и отечеству и для края весьма полезные», но все они были «счастливым исключением» и «слишком слабо скрашивали тёмный колорит». Всё приказное сословие было малообразованным и малограмотным. Историк приводит выписки из формулярных списков: «Судья… надворный советник Алексей Фёдорович Фёдоров. Образование получил в палате суда и расправы, где начал службу копиистом… Дворянский заседатель Павел Васильевич Степанов. Нигде не учился… Уездный судья… в школе не учился, а службу начал нижним чином в гарнизонном батальоне…» У большинства чиновников более высокого ранга в формулярных списках значилось: «Образования домашнего. Окончательное образование получил в таком-то гвардейском полку». Некоторым чиновникам удавалось сделать карьеру и занять высокую должность, сохранив при этом «полную невинность» и «девственность ума».

Старший заседатель уездного суда Булатов, к примеру, кое-как писал и читал по-русски, так что не удивительно, что его «писанина» с полным правом могла бы быть отнесена в рубрику «нарочно не придумаешь»: «Дел об учинившемся в селе Красивке рогатом скоту падеже», «Дело о крестьянине Сидорове, обвиняемом якобы в покушении себя к удавлению» или «Дело по прошению Трескинских священнослужителей о уничтожении диакона» и т. д. Крайняя «литературная неумелость» тамбовских чиновников послужила поводом для назидания со стороны генерал-прокурора Куракина, который в 1797 году потребовал от них в деловых бумагах изъясняться «самым чистым и простым слогом, …а высокопарных выражений, смысл затеняющих, всегда избегали бы».

С вопиющей безграмотностью губернских рязанских чиновников в 1858 году столкнулся и вице-губернатор Салтыков (Щедрин). Одного бывшего семинариста и горького пьяницу держали на службе из-за того, что он кое-как справлялся со знаками препинания и умел правильно писать одну трудную букву. Его берегли и держали для написания особо важных бумаг.

Малограмотное и необразованное чиновничество проявляло удивительную изощрённость, когда дело касалось собственного кармана. М.Е.Салтыков-Щедрин в своих «Губернских очерках», описывая т.н. прошлые времена, рисует яркий образ подьячего, который под разными надуманными предлогами вымогал у крестьян деньги и не находил в своих преступлениях ничего предосудительного. Кривенко пишет: за то, что вице-губернатор Салтыков в Рязани брал под защиту обездоленных крестьян, один местный «зоил» присвоил ему кличку Вице-Робеспьер.

В своём рвении «разгрести» от запущенных дел губернскую канцелярию вице-губернатор заставил чиновников работать сверхурочно, что вызвало у них естественное недовольство. Особенно роптали бедные чиновники, жившие на окраине Рязани, улицы которой утопали в непролазной грязи. Чиновники, сберегая от сырости сапоги, разувались, вешали сапоги на плечи и шли на работу босиком, представляя со стороны весьма карикатурный вид. Выйдя в центр города на мощёную улицу, бедняк-чиновник обмывал в луже ноги и надевал сапоги снова. Один рязанец под псевдонимом «Ф. Сбоев» написал в защиту этих чиновников заметку в «Московские ведомости», в которой вице-губернатору, прежде чем заставлять чиновников работать сверхурочно, следовало бы ознакомиться с их бытом и условиями жизни.

Прочитав её, смущённый Салтыков и в самом деле отправился на окраину города и посетил своих подчинённых на дому. При этом он у всех спрашивал, кто скрывался за псевдонимом «Сбоев», но никто не захотел его выдавать. Напрасно он говорил, что не собирается мстить автору заметки или наказывать его – наоборот, он хотел бы поблагодарить его. Тогда Салтыков поехал в Москву и в редакции «Ведомостей» узнал, что «Ф. Сбоевым» был инспектор Александровского дворянского заведения Ф.Т.Смирнов.

Михаил Евграфович немедленно поехал к Смирнову, тот встретил его в халате и засмущался, но Салтыков крепко пожал ему руку и просил не стесняться. Он горячо поблагодарил Смирнова за услугу и предложил знакомство продолжить. Знакомство переросло в дружбу, и скоро Смирнов был назначен заведовать отделом в «Губернских ведомостях». Писатель находился в дружеских отношениях со Смирновым до самой своей смерти и регулярно переписывался с ним.

Дубасов рассказывает в своих записках о реальных «героях», фантазии которых мог подивиться наш талантливый сатирик. Эти герои явно следовали ироничным словам поэта Капниста:

Бери, большой тут нет науки;

Бери, что можно только взять.

На что ж привешены нам руки,

Как не на то, чтоб брать?

И брали. Так заседатель Кирсановского уездного суда Арсеньев ездил по деревням и тем, кто не давал мзду, запечатывал в избах печи. А советник казённой палаты Гороховский во время рекрутского набора 1814 года сумел положить в свой карман 170 тысяч рублей, проведя этот денежный куш по отдельному журналу. Тамбовский городничий Клементьев штрафовал прохожих только за то, что они «среди бела дня» прогуливались по улицам!

Моршанский копиист сколотил себе состояние на сборе статистических данных о пчеловодстве и на мёртвых телах. Приехав на пасеку, Федюхин просил пчеловода медленно, по 1—2 пчелы за один раз, выпускать пчелиную семью из улья, а сам садился рядом, брал книжечку и на каждую выпущенную пчелу ставил в ней «палочку». Естественно, терпение у пчеловода лопалось, и он от въедливого статистика откупался «подаянием».

Известно, каким неприятностям подвергалось село, когда в нём находили мёртвое тело. Федюхин, участвуя в следственных делах вместе с врачом, приказывал занести мёртвого в дом к какому-нибудь зажиточному крестьянину. Тот в ужасе совал подьячему деньги, тогда труп несли к следующему небедному крестьянину. Так следствие проходило через всё село, собирая свою жатву.

В 1776 году тамбовский воевода Г.А.Сухотин собрал из своей дворни