В электричке Мишка гордо говорил, что еще бы немного и он бы победил окончательно.

— Да если б еще не мешали, я б их сагитировал, не скажу всех, но половина бы в другие вузы перешла.

— Вот бы в наш! — смеялись девчонки, поглядывая на Мишку с уважением.

Помимо этого, говорили о модных тогда спиритах, возникающих по непонятно какому графику раз в тридцать — сорок лет. Кстати, начинал тогда возрождаться интерес к гороскопам. Еще говорили вообще о таинственном, о котором всегда говорить интересно.

— Может, эти монахи видят что-то, а мы не видим.

— Ну, это мистика.

— А если мистика реальна?

Разговор наш обличал наше цыплячье барахтанье в проблеме, но в этой проблеме мелко плавали и постарше нас. Из всего разговора мне особенно понравились слова, что прекрасное не может быть недобрым. Но ведь есть красивые — и злые, думал я. Элиза дремала на моем плече и, по временам, когда ей казалось, что я отвлекаюсь от нее на разговор, подтаскивала мою голову к своей и шептала на ухо: «Ты мой Бетховен, ты тоже напишешь «К Элизе», но только не музыкой, а стихами». — «Конечно, — шептал я, — ведь я же не знаю нотной грамоты». Стихи бились в моей голове, стесняясь ребят, я, под предлогом курения, выходил в тамбур. Но не записывал ничего, стоял, прислонясь к стеклу. Одно открытие поразило меня, и оно из тех, что мучает и сегодня — мне показалось вдруг, что наша жизнь, такая скрученная, занятая, перегоночная, эта жизнь скуднее уже описанной. То есть дело не в жизни, а в уровне описания ее. Ведь куда как интереснее мы живем, чем старосветские помещики, почему же они интересны, а мы нет? То есть вот этот тогдашний ужас, он непрост, как кажется, он в том, что стало вдруг, в какой-то момент, неинтересно жить, хотя непрерывным напором давили новые и новые факты и впечатления жизни, новые и новые знания. И ужас заключался в том, что ничего не изменится, хотя это новое должно же что-то менять, ведь нельзя, невозможно оставаться прежним даже физически, а тем более узнавая другие жизни в другие эпохи. И эта неинтересность непременно, думаю, поражает многих, а от нее дороги к замкнутости, к примирению и к интересу к своему собственному миру. Я и посейчас не до конца понятно выражаюсь. Не оттого, что что-то скрываю, а просто, значит, еще и сейчас не все тут самому ясно. Но почему в какой-то момент становятся неинтересными новые знакомства, новые люди, впечатления? Почему как дикий шарахаешься от разговора? Почему неинтересно, как о тебе думают? Но последнее, что интересно, почему вдруг это стало неинтересным? А уж если и этот интерес покинет…

— Ну, и долго я буду в разлуке? — выходила в тамбур Элиза. И мы закуривали вдвоем.

Мы оба не знали, что вскоре разлука наступит навсегда, и разлука беспечальная. Это снова от поэзии: «Была без радости любовь, разлука будет без печали», не было с Элизой радости. Уже одно то, что она считала, что облагодетельствует меня и квартирой, и дачей, и машиной, уже одно это могло отравить отношения.

Надвигался диспут, модный тогда, о физиках и лириках. Нужна ли в космосе ветка сирени? — такой якобы животрепещущий вопрос задавала «Комсомольская правда». Ответ все давали однозначно: да, нужна. Но сколько вариантов! Сколько возможностей поразглагольствовать и ученость показать. Нас на спор вызвали физматовцы. Силы были явно неравны, не в нашу пользу. Парней у нас почти не было, с первокурсниками у нас были разногласия, а как идти на поединок без единства? Кстати, по этимологии, слово «поединок» как раз обозначает событие, происшедшее после единения. Но не со своими же мы идем спорить. Спор, чтоб стать конкретным и напряженным, был огрублен до вопроса: кто нужнее — физики или лирики? Одно то, что физиков везде ставили на первое место, говорило в их пользу.

Мы собрались в старинной аудитории старого здания, где ступени полукругом, полуопоясывая кафедру, восходили к когда-то лепному потолку. На кафедре была укреплена доска, а на ней был начертан именно этот вопрос о том, кто нужнее. Наши девчонки явились на диспут стройными рядами. Это вдохновляло физматовцев, у которых с болельщицами были пустотно. Тут я увидел наконец своего соперника по притязанию на Элизу — громила баскетбольного роста, которого и взяли-то, наверное, для баскетбола. Так я язвительно подумал, но это было недостойно честного соперничества. «Покажи себя», — шепнула Элиза, проходя на переднюю скамью, проходя мимо физиков, и тому старшекурснику, думаю, шепнула то же, что и мне.

Для начала мы попробовали, упирая на то, что точные науки требуют конкретности, потребовать определить в вопросе о нужности, кому именно или чему именно они и мы нужны, а уж потом биться за степень нужности.

— Это неважно, — заявили физики. — Наука нужна везде.

Им похлопали. Тогда пошла эта мода на КВН и различные состязания в эрудиции, значение человека в глазах общественности зависело не от его качеств, характера, а от суммы нахватанных им знаний.

— Хорошо, — отвечали мы. — Чего же тогда ваш Эйнштейн на скрипочке играет и Достоевского читает, да еще говорит, что это дает ему больше для науки, чем все остальное.

— Он оригинал, — отвечали нам, — это первая позиция, а вторая — это то, что вы сами себя высекли, сразу определили подсобную роль искусства для науки. — Им похлопали. Они даже сели как-то поразвалистей, снисходительно поглядывая. И одеты они были лучше. — Вы еще про Ландау сообщите, — добавили они на бис.

— А вы изучаете физику твердых тел? — спросили мы.

— Дети, это азбука.

— А вы знаете, что печник — это академик твердых тел. Кирпич — твердое тело, не так ли?

— В общем, относительно. Но при чем тут академик?

— А при том, что вашим профессорам печку не сложить.

— Вульгарно! — сказали физики. — Наука и печка!

Но в этом месте им уже не похлопали.

— Алгебра и гармония, — стали мы говорить, но физики пустили в ход домашнюю заготовку. Именно мой соперник встал и прочел стихотворение Пастернака, которое, стреляйте, я три дня назад обозначил закладкой в Элизиной книге. Может, впрочем, совпадение.

— И что это доказывает?

— А то, что вся ваша лирика достижима для нас, а наши формулы — для вас недоступны. Мы — элита, а ваша литература для нас обслуга.

— Ребята, отвечайте, — выскочил кто-то из наших девчонок с верхних рядов.

И опять снисходительные переглядывания и усмешечки физиков.

— Вы скажете, — стали мы наступать, — что мы ничего не понимаем в ваших сложных контурах, в обработке, например, звукового сигнала, так? Не отвечайте, мы