понял, что пришло время уезжать. Он спокойно собрал свой багаж, написал два письма: одно – Жозефу Энгулю, другое – Жану-Жаку Лекульте. Затем попросил, чтобы ему дали счет. Была среда, и дилижанс на Валонь отбывал на следующий день в два часа дня, так же как и в пятницу и в субботу. Но как только Гийом подумал, что опять предстоит несколько дней подряд трястись в закрытом ящике на колесах по ухабистым дорогам в компании малосимпатичных людей, ему стало тошно. Он попросил, чтобы к завтрашнему утру ему приготовили почтовую лошадь. Конечно, за долгий путь верхом он больше устанет, чем в дилижансе, и тем не менее он решил, что ехать таким образом будет предпочтительнее, – ведь он окажется один на дороге, один со своей лошадью и воспоминаниями о навеки потерянной Мари-Дус. В ночь накануне отъезда, однако, он крепко спал.

К вечеру десятого дня пути на фоне мрачного сумеречного неба вдали показалась большая крыша Тринадцати Ветров, окруженная зелеными кронами столетних деревьев. Тоненькая струйка дыма поднималась, по всей вероятности, из кухонной трубы; неплохо было бы очутиться сейчас за столом перед тарелкой супа, рядом с заботливой Клеманс Белек. Именно о ней, как оказалось, он подумал в первую очередь, о ее радушной приветливости, доброте, о значительной доле нормандского здравого смысла в ее рассуждениях. Его лучшие и самые теплые семейные воспоминания были о том, как, сидя за большим столом, Гийом наблюдал, как Элизабет и Адам с кусочком хлеба в руках, взобравшись, словно воробышки, на камень у очага, внимательно следят за колдовскими действиями Клеманс вокруг плиты. И это были живительные воспоминания для больной души и усталого тела…

Если силуэт Агнес и возникал случайно в его памяти, он старался его прогнать. И не потому, что он узнал о ее неверности. Со времени отъезда у него было достаточно времени, чтобы проанализировать свои чувства: ранено его мужское самолюбие, задета гордость, но сердце его молчит. Оно целиком заполнено Мари и не знает, как поступить с Агнес. Теперь уже наступила его очередь твердо предложить ей вести благопристойную жизнь, достойную их детей и имени, которое она носит. Она не посмеет больше бегать по дорогам и валяться в пыли и опавших листьях, как какая-нибудь цыганка, иначе он будет вынужден закрыть ее в комнате на замок! В общем, Гийом относился равнодушно к ее устремлениям, но в настоящее время главное – представить Тринадцать Ветров счастливым домом ради подрастающего поколения.

Ему не удалось выпытать у Энгуля имя любовника, но он собирался разузнать его сам, чтобы прекратить отношения с тем, кто волей или неволей оказался любовником его жены. Поскольку Гийом сам только что потерял свою единственную возможность быть счастливым, он не желал оставлять и для Агнес малейший шанс для этого; можно, конечно, подумать, что он при этом действовал под влиянием жестокого эгоизма, но это был естественный эгоизм. Что касается Адель Амель, злого гения их семьи, то ей очень скоро предстоит узнать, что такое месть Тремэна…

Немного воспрянувший, Гийом, подъезжая к дому, нос к носу столкнулся с Пьером Аннеброном, который как раз выходил из него. При виде Тремэна лицо доктора озарилось, и он от облегчения вздохнул так глубоко, что это могло бы заставить полечь овес в полях:

– Ну, наконец и ты!.. Слава Богу! Ты получил письмо Потантена?

– Я никаких писем не получал. А что тут происходит? Кто-нибудь болен?

– Да, твоя маленькая Элизабет, но я уверяю тебя, это не опасно… Она так скучала, что Белина и Дагэ решили отвести детей на Сэру, где в заводях водятся раки. Ты сам знаешь, насколько трудно бывает сладить с твоей дочерью. Так вот, она вошла в воду и поплыла по реке. После купания она замерзла и на обратном пути простудилась так, что нам пришлось поволноваться за нее, Гийом! Но сейчас, я говорю тебе точно, опасности нет никакой. Мадам де Варанвиль расскажет тебе остальное…

– Мадам де Варанвиль? Но почему? А моя жена…

– Агнес уехала… Уже почти две недели! Об этом она тебе тоже расскажет…

И вдруг он побежал к своей лошади, которая дожидалась его на привязи у дерева, вскочил в седло и ускакал, не обернувшись и не добавив больше ни слова. Глядя на его удаляющуюся согнутую спину, Гийом готов был поклясться, что видел слезы в его глазах – слезы, которые, возможно, являлись ответом на многие вопросы…

Роза в самом деле была у них дома, и ее присутствие произвело на Гийома, как всегда, успокаивающее воздействие. Сидя у изголовья кроватки задремавшей Элизабет, она держала в руках раскрытую книгу со сказками, которую, видимо, только что читала вслух, чтобы помочь уснуть малышке. Но, увидев вошедшего Гийома, она отложила ее в сторону, пошла быстрым шагом ему навстречу, раскрыв объятия, молча обняла и увлекла его из комнаты:

– Будет лучше, если мы не станем ее будить. Во время болезни ей так трудно бывает заснуть, бедняжке: ее мучают кошмары…

– Но, Роза, как получилось, что вам приходится ухаживать за ней, когда у вас самой столько неотложных дел?

– У нас все в порядке дома, по крайней мере сейчас, поэтому, когда Потантен пришел и рассказал, что случилось с Элизабет, я тут же собралась и приехала. Феликс одобрил мое решение. Мы не можем не помочь вам в подобных обстоятельствах…

– Вы знали об отъезде Агнес?

– Да, она написала мне. И вам, конечно, тоже. В вашей комнате вас ждет письмо. О, Гийом, она ведет себя как сумасшедшая…

– Это не то слово, которое ей подходит! Скорее непредсказуемая, сумасбродная, эгоистичная, спесивая, к тому же она оказалась совершенно не способной выполнять свои материнские обязанности и хранить домашний очаг, – это так! Куда она уехала?

– Судя по всему, в Париж. Она писала мне, что больше не в силах терпеть тот буржуазный образ жизни, который вы навязали ей, что она мечтает остаться верной своему благородному происхождению, что дворянская честь для нее превыше всего и что желание быть достойной предков заставляет ее посвятить себя делу защиты монархии… Поэтому, когда я говорю, что она сошла с ума, мне кажется, что я права. Но, черт побери! Она все-таки любит вас!

Гийом усмехнулся, услышав эти слова. Это было не в первый раз, но всегда свидетельствовало о большой путаницы в мыслях бывшей мадемуазель де Монтандр.

– Она любила меня, и я тоже – я любил ее. – Гийомпожал плечами. – Во всяком случае, мы так думали друг о друге. Правильнее сказать, что наш брак не