изучаю, трудны ли юридические науки. Я вспомнила – мне рассказывали, что один из наших соотечественников, приговоренный здесь за подстрекательство к убийству на полтора года каторжных работ, по окончании срока вышел из тюрьмы в злейшей чахотке. Он ежедневно вертел в одиночной камере огромное колесо, перепрыгивая беспрерывно со ступеньки на ступеньку; механизм верчения был устроен так, что в случае остановки он рисковал раздробить себе ноги…

И я воспользовалась теперь случаем, чтобы высказать этим, более нас цивилизованным людям, все свое возмущение жестокостью и бессмыслием такого наказания.

– О нет, вертеть колесо – это не бессмысленно, – с живостью возразил один из гостей. – Насколько мне известно – это мельничное колесо – они таким образом мелют себе хлеб.

– Но согласитесь, что такие наказания жестокостью своей превосходят самое преступление, – настаивала я. – Надо же иметь сострадание.

– Сострадание? – с холодным удивлением спросил англичанин, точно я сообщила какую-то новость.

– Ну да, – продолжала я, с недоумением глядя на этих интеллигентов. – Сострадание к преступнику.

– Для преступника нет сострадания. Он нарушил законы общества и должен быть за это наказан, – медленно, с расстановкой сказал один из гостей, который пришел с дамой.

– Но ведь этот человек еще и не убил никого, – сказала я наконец.

– А если убил – за жизнь должна быть отдана жизнь, – с живостью сказал другой гость. – Он должен быть повешен.

– Он должен быть повешен, – как эхо повторили остальные.

У меня язык прилипнул к гортани при виде того, до чего чуждо было этим людям то чувство, которое с детства воспитывается в нас почти религиозным отношением к «несчастным», которое заставляет мужика, крестясь, подавать копейку арестанту, а других, кто побогаче – посылать в тюрьмы подаяние.

Это было свыше моих сил. Я забыла совсем, что нахожусь в чопорном английском салоне, и вскочила с места.

– И вы ходите в церковь, читаете Библию – как смеете вы считать себя христианами, раз в своем законодательстве держитесь ветхозаветного правила «око за око, зуб за зуб?!» – закричала я в негодовании, от волнения, мешая французский, немецкий и английский языки.

– Ведь смертная казнь бессмысленна уже потому, что не достигает цели. Кого «вознаграждает» отдача одной жизни за другую? Родных убитого? да ведь казнью преступника нельзя оживить его жертву. Если вы, общество, присваиваете себе право судить преступника – докажите ему, что вы достойны этого права, что вы нравственно лучше, выше его… а для этого, прежде всего – отнеситесь к нему с состраданием, постарайтесь исправить его. А вы – ведете его на виселицу… Чем же, скажите, чем вы лучше его?!

Что-то подступило мне к горлу – я не могла больше говорить…

– Но ведь у вас, в России, есть смертная казнь?

– Нашему уголовному процессу и общественному мнению чужда смертная казнь, – с гордостью сказала я, с трудом переводя дыхание.

И только тут ясно поняла, какое счастье, что нашему народу так чуждо это холодное, вполне сознательное жестокое отношение к преступникам, на какое я неожиданно наткнулась в этом интеллигентном обществе.

– Бороться с жестокостью народа малоцивилизованного еще можно, надеясь на то, что просвещение смягчит нравы. Бороться с жестокостью цивилизованного гораздо труднее: он умеет создавать себе разные опоры в виде общественного мнения, науки и проч.

Никто не смеялся над моей ломаной из трех языков речью… и все ее поняли, – мое лицо, глаза и жесты говорили яснее всяких слов… Все молчали… молчала и мисс Кэт… она совсем не принимала участия в разговоре. Молодой человек встал и подошел ко мне…

– Да, вы правы, мы действительно следуем Ветхому Завету, тогда как в Новом сказано: «возлюби ближняго твоего»… Вы говорили так хорошо… благодарю вас.

Я была тронута, что хоть одного удалось убедить, и чуть не со слезами на глазах пожала руку этому молодому человеку, фамилия которого так и осталась мне неизвестной.

Подошла мисс Кэт и показала мне пчельник, который помещается в комнате: красивый, искусно сделанный ящик, где под стеклом видны были соты и ползали пчелы. Она с любовью смотрела на них, рассказывая, как нынче вечером повезет свой пчельник в один из народных университетов для демонстрации и будет читать там реферат.

А я, смотря на ее уже немолодое лицо, думала: какая масса женщин в Англии осуждена на безбрачие, и какой-то холод пробирался в душу при мысли о молодости без любви, об одинокой жизни… И глубокое сострадание охватывало душу… Заменять страшную пустоту личной жизни – пчелами… какой ужас!

Скорей в Париж! Как могла я так долго пробыть здесь, вдали от него, как могла?! Я теперь удивляюсь сама на себя. Кажется, если бы пришлось пробыть здесь еще неделю – я умру…

Стрелка близилась к семи. Гости ушли. Семья мисс Кэт радушно пригласила меня отобедать у них; скоро десять часов вечера – я еду прямым путем на Дувр – Кале.

Париж, 30 сентября.

Наконец-то!

Облетели листья… Париж уж не блестит яркой свежей красотою, как в мае, – но после Лондона он кажется еще прекраснее, а расстояния и совсем невелики.

Все мое существо сияет от радости при мысли о том, что я опять там же, где он живет…

1 октября, вторник.

Ищу комнату на той же rue de l’Arbalète, которая носит громкое название Villa Medicis. Действительно, улица достойна этих господ: четыре прекрасные большие дома, выстроенные по всем правилам современных удобств и гигиены. Двор безукоризненной чистоты с садиками. В первом здании в пятом этаже меблированная квартира, комнаты которой сдаются исключительно женщинам. Я осведомилась – кто жилицы. Оказалось, все порядочные. Пансион надоел так, что я последнее время только и ждала – скоро ли оставлю его. Наученная горьким опытом прошлого года, не буду больше жить в студенческих квартирах, а поищу комнату в семье, чтобы быть одной жилицей. Это очень трудно…

3 октября, четверг.

На этот раз нашла, кажется: правда, не в семье и не одной жилицей, но зато и нет студентов, – комнаты в этой маленькой квартире сдаются исключительно женщинам. Две румынки – одна с медицинского факультета, другая с lettres166 – живут в одной комнате, две другие еще не заняты. Я взяла одну из них, подешевле, – очень светлая, чистая, уютная. Другую по дороге рекомендовала какой-то русской, тоже, кажется, студентка. Так что вполне можно будет рассчитывать на покойную жизнь. Возьму пианино напрокат – здесь это стоит всего 10 fr. в месяц.

Однако как полезна жизнь в деревне и работа на свежем воздухе! Чувствую себя прекрасно. Несмотря на трехдневную беспрерывную беготню по лестницам, возню с вещами, не только не устаю, а кажется, что расходую самую небольшую часть своей силы, что ее мне некуда девать.

5