утолить наше любопытство. Мне отписали, что очень давно были там некие Флодоардо, но род их уже пресекся, и если и остался кто-нибудь из этой фамилии, то он в городе совершенно не известен.

Кардинал. Всех ли вас пригласил дож на завтрашний праздник?

Контарино. Всех до единого.

Кардинал. Я очень рад! Видно, мои похвалы вашим достоинствам его проняли. Камергер[320] говорил, что вечером там маскарад?

Фальери. Говорил.

Меммо. Не кроется ли за этим праздником какой измены? Что с нами сотворят, если дож узнал о наших намерениях?

Кардинал. Ему невозможно знать их.

Меммо. Невозможно? Разве нет в нашей партии простачков, с них это легко станется! Будет весьма удивительно, если тайна, в кою посвящены столь многие, не откроется дожу.

Контарино. А разве ты не знаешь, что он из тех чудаков, которые и не подозревают о своих недостатках? Но, дабы и впрямь избежать разоблачения, не лучше ли нам поскорее выступить!

Фальери. Ты прав. Все уже готово, и незачем ждать! Чем раньше, тем лучше.

Пароцци. Теперь чернь недовольна Андреа Гритти, она примкнет к нам и порадуется нашему успеху. Но если мы опоздаем, то гнев ее утихнет и она не будет помогать столь ревностно.

Контарино. Решимся! Пусть завтра настанет роковой день. Если хотите, я берусь заколоть Андреа — кинжалом в сердце. Уже не должно менять намерений. Либо мы победим, либо смерть укроет нас от мщения закона.

Пароцци. Возьми с собой оружие на праздник.

Кардинал. Всех членов Десятигласного совета тоже туда пригласили.

Фальери. Надо их скопом низвергнуть.

Меммо. Да! Сказать — не сделать. А ну как, наоборот, мы будем повергнуты?

Фальери. Ну так сиди дома, трус! И трясись за свою жизнь. Но если у нас получится, то не приходи уже просить обратно свои деньги: мы не вернем ни цехина!

Меммо. Ты обижаешь меня, Фальери! Если хочешь испытать мою храбрость, я готов доказать ее — вынимай шпагу. Я столь же смел, как и ты, но лучше умею управлять собой.

Кардинал. Полноте, друзья мои, помиритесь! Если мы потерпим неудачу, если убьем Андреа Гритти, а чернь против нас взбунтуется, тогда римский двор[321] поможет нам в нашем предприятии.

Меммо. Римский двор! Неужели можно надеяться на его помощь?

Кардинал (подавая письмо). Не веришь — прочти: ты увидишь, что Рим нам покровительствует, ибо мы намерены утвердить в Венеции права Римской епархии. Перестань, Меммо, колебаться и согласись на предложение Контарино. Надо тайно собрать всех наших в доме Пароцци и всем раздать оружие. В полночь Контарино уйдет с бала и захватит арсенал; Себилли, начальник арсенала, наш. По первому знаку он отопрет нам двери.

Фальери. Адмирал Адормо со всеми своими матросами поддержит нас, как только услышит сигнал тревоги.

Пароцци. Сомневаться в успехе невозможно!

Контарино. Постараемся, чтобы всех охватило смятение, чтобы наши противники не могли отличить друзей от врагов и никто, кроме нас, не знал верхушки заговора.

Пароцци. Как я рад, что дело движется вперед!

Фальери. Пароцци! Ты роздал белые ленты, по которым мы сможем отличить своих?

Пароцци. Еще третьего дня.

Контарино. Стало быть, все готово. Излишне собираться еще раз.

Меммо. Не худо бы напоследок все хорошенько обговорить.

Контарино. Слова ни к чему, когда дело идет о бунте! Смелые поступки — вот что нужно от заговорщика! Когда правительство падет и неизвестно будет, кто начальник и кто подчиненный, тогда потребуется решать на месте, доколе стоит потакать беспорядку. Я не могу удержаться от смеха, как подумаю, что дож сам дарит нам случай исполнить наш замысел.

Пароцци. А Флодоардо я уже считаю мертвым; однако стоило бы до собрания потолковать с Абеллино.

Контарино. Постарайся-ка, Пароцци! Выпьем за славное наше дело.

Меммо. Да от всего сердца, лишь бы оно удалось!

Пароцци. Каждый из нас полон надежд на успех — и радость на лице у каждого. От души желаю нам и завтра повеселиться!

Глава четвертая

РЕШАЮЩИЙ ДЕНЬ

На другое утро все, по обыкновению, было спокойно в Республике, однако никакой иной день столько не значил для нее. Дворец не ведал покоя. Едва показались первые лучи дневного светила, нетерпеливый дож встал с постели, так и не сомкнув глаз. Розамунде же во снах виделся Флодоардо, и, пробудясь, она помышляла только о нем одном. Невзирая на нежное попечение Идуэллы, ночь она провела весьма дурно. Идуэлла любила Розамунду, как дочь, и видела, что этот день решит судьбу ее юной и прекрасной воспитанницы. Несколько часов девушка была необыкновенно весела: она подшучивала над печалью и смятением Идуэллы, а затем села к арфе и запела песню любимого своего поэта.

Дочь небес, Любовь златая,

Ты — владычица миров,

В суете земного края

Ты — мой светоч, мой покров.

С детских лет — моя защита,

Твоим духом я повита

И лобзанием сыта.

Сон мой первый был так сладок

У твоей груди святой.

Ты дарила мне отраду,

И надежду, и покой!

Ах, рука твоя качала

Колыбель мою сначала,

Но, увы, прощай, мечта!

Целый мир — твой храм чудесный,

Духом полнится твоим,

Его купол — свод небесный,

А земля — алтарь под ним.

И покуда взор мой тленный

Видит красоту Вселенной,

Я молюсь тебе, Любовь![322]

Но вскоре веселость ее ушла, сменясь задумчивостью. Розамунда встала от арфы и принялась беспокойно ходить по комнате. Чем ближе был роковой час, тем сильнее билось ее сердце, тем более она волновалась.

Уже дворец наполняли самые знатные люди Венеции, уже наставал час, которого Розамунда так ждала и так страшилась. Дож велел Идуэлле отвести ее в залу, где все предвкушали ее приход.

Розамунда упала на колени и обратила к небу горячие молитвы.

Без кровинки в лице, с трепетом вошла она туда, где накануне призналась в любви и где Флодоардо поклялся заслужить ее руку или погибнуть. Он еще не появлялся.

Общество съехалось самое блестящее, говорили о политике и положении Европы. Кардинал и Контарино беседовали с дожем; Меммо, Пароцци и Фальери хранили молчание и размышляли о перевороте, назначенном на полночь.

Мрачное небо угрожало бурей. Сильный ветер волновал воды канала, лился частый дождь.

Пробило четыре часа. Розамунда становилась все бледнее. Дож молвил слово своему камергеру; и в ту же минуту послышался громкий топот и