Так возникла фигура кокни. Первоначально уроженец Лондона вообще, он стал затем, в конце XIX и начале XX века, все больше и больше ассоциироваться именно с Ист-эндом. Речь этого персонажа полна, по выражению В. С. Притчетта, «жалобно скулящих гласных и размолотых согласных», а в облике бросается в глаза «твердый, неукротимый подбородок». К сотворению образа этого находчивого, неунывающего малого до некоторой степени причастны мюзик-холлы, являвшие собой еще одну противоположность однообразию Ист-энда. Условия жизни в Уайтчепеле, Бетнал-грин и других подобных районах располагали их обитателей к поискам возможностей для буйного веселья, и свидетельство тому — дешевые балаганы и ярко освещенные пивные с неотделимыми от них грубостью и фривольностью. Знаменательно, однако, еще и то, что в Ист-энде было больше мюзик-холлов, чем в любой другой части Лондона. «Гилбертс» в Уайтчепеле, «Истерн» и «Аполло» в Бетнал-грин, «Кембридж» в Шордиче, «Уилтонз» на Уэллклоуз-сквер, «Куинз» в Попларе, «Игл» на Майл-Энд-роуд и, разумеется, «Эмпайр» в Хэкни — это лишь самые известные из огромного числа мюзик-холлов, которые стали столь же характерной приметой Ист-энда, как потогонные предприятия и церковные благотворительные миссии. К середине XIX века на территории, приблизительно соответствующей нынешнему административному району Тауэр-Хамлетс, было около ста пятидесяти мюзик-холлов. Как нельзя более уместным выглядит то, что Чарлз Мортон, открывший в 1851 году «Кентербери» и потому прозванный, пусть и не вполне справедливо, «отцом мюзик-холлов», родился в Бетнал-грин. В некотором смысле восточная часть города просто-напросто вернула себе былой характер. Выше уже было замечено, что два из старейших лондонских театров — «Театр» и «Куртина» — были возведены в XVI веке на незастроенных участках в Шордиче; все пространство за городскими стенами стало местом разнообразных народных увеселений, от чайных на открытом воздухе до борцовских поединков и медвежьей травли. Таким образом, мюзик-холлы Ист-энда — еще одно, наряду с плохим качеством жилья и «вонючими производствами», проявление местной преемственности.

С другой стороны, в мюзик-холлах выразились расширение и интенсификация жизни Ист-энда в XIX веке. Многие из них возникли и прославились в 1850-е годы, в том числе «Игл-Ти-гарденз», «Эффингем» и «Уилтонз». В программы вечеров входили небольшие комические оперы и номера варьете под оркестровую музыку. Среди выступавших были так называемые lions comiques — комедианты, изображавшие «светских львов». Альфред Вэнс и Джордж Лейбери пели на диалекте кокни такие песни, как «Бах-трах — вот мы и снова тут как тут» и «Чарли-Шампань». Вэнс был особенно знамени! своими «костермонгерскими»[142]песенками на кокни — например, «Костермонгер Джо» и «Паренек не промах», — где юмор легко совмещался с бравадой. Подобные песни, оживляемые всем пафосом и своеобразием конкретной округи, насыщенные обстоятельствами и реалиями района в целом, становились подлинно народными песнями Ист-энда. Они не потеряли силы и по сей день, потому что и них много подлинного, конкретного ощущения места — скажем, ко гда речь идет об Артиллери-лейн или о Розерхайтском туннеле. Чарлз Коуборн вспоминал, что, когда он исполнял в мюзик-холле «Парагон» на Майл-энде номер «Два черных миленьких глазочка», «парни и девчонки из костермонгерской братии, сидя группами бок о бок и взявшись под руки, во всю мощь своих глоток голосили вместе со мной припев». Ощущение родства исполнителя и аудитории было чрезвычайно сильным. Когда «Лили-Непоседа» Бернанд пел в мюзик-холле «Куинз» в Попларе песенку о домашнем хозяйстве и бедной семье, тема была хорошо знакома всем:

Да за банку полпенса возьми, не забудь…

Завтра утречком домохозяин заявится,

Въедливый — жу-у-ть!

Речь шла о том, как важно выручить полпенса, вернув лавочнику пустую банку из-под джема. Общие для всех приметы нужды возносились на ту высоту, где их преображало универсальное комически-сострадательное начало; то была пусть и временная, но победа над обездоленностью. Не нужно быть особенно смелым, чтобы заявить, что мюзик-холлы шумным и совершенно нецерковным образом удовлетворяли потребность людей в некой разновидности мессы с ее возвышающим чувством соборности.

В мемуарах начала XX века жизнь Ист-энда запечатлена с тем пристальным вниманием к подробностям, что задним числом наводит им мысль о бережливости к несбереженному. Как пишет в книге «К востоку от Олдгейта» Хорас Торогуд, в свое время на Поплар-Хай-стрит стояли «разнообразные по очертаниям, высоте и размеру магазинчики», перемежавшиеся домиками, у которых «на дверях блестели полированные латунные номера». Здесь можно было увидеть «магазин, где торговали клетками для попугаев, магазин музыкальных инструментов» и, что характерно, «ряды маленьких одноэтажных домиков, отстоящих от тротуара на несколько футов и отделенных от него железными оградками». В Шадуэлле дети ходили босиком и носили рваную одежду, но «это было всего-навсего ирландское неряшество, голодать они не голодали». В первые десятилетия XX века ист-эндские пабы «были открыты с раннего утра до половины первого ночи». Джин стоил четыре с половиной пенса за четверть пинты, «пиво — пенс за полпинты. Женщины частенько приходили в семь утра и засиживались до трех пополудни». Ист-энд был, кроме того, знаменит своими рынками — на Розмари-лейн, в Спитлфилдс, на Крисп-стрит, на Уотни-стрит; на улицах «тесное людское скопище вечерами освещали нефтяные фонари… весь путь от Коммершл-роуд до Кейбл-стрит можно было бы проделать по головам».

В эти десятилетия истэндцев отличало яростно-оборонительное ощущение своей особости. Обитатели Лаймхауса называли тех, кто жил западнее, «публикой из-за мостов», и верность своим территориям была причиной весьма существенного «инбридинга». Согласно книге «Ист-энд тогда и теперь», в 1920-е годы в одном обособленном уголке Поплара близ Лимаут-роуд «проживало около двухсот мужчин, женщин и детей», которые были членами «самое большее шести семей; наиболее многочисленны были Ламминги, Сканланы и Джеффри. Браки, как правило, заключались внутри этого круга… Это сообщество располагало своей школой, двумя пабами и маленьким магазином, где торговали всем подряд». Отмечалось также, что китайцы, обитавшие в Пеннифилдс, чаще женились на девушках из Хокстона, чем на уроженках Поплара. «Попларцы были против смешанных браков», — писал один наблюдатель в 1930-е годы. Можно предположить, что, находясь ближе к Сити и остальному Лондону Хокстон не был затронут этим особым ощущением своей территориальной самобытности.

Те истэндцы, что становились более зажиточными, уезжали. В частности, в XIX веке, когда появились новые средства сообщения, позволявшие ездить на службу из пригородов в Сити, клерки стали перебираться в более здоровые места — в Чингфорд, в Форест-Гейт, Ли десять лет население Миддлсекса выросло на 30,8 %; в Уэмбли жителей стало больше на 552 %, в Харроу — на 275 %. В старинных ист-эндских центрах оставались лишь бедные, число которых росло и положение ухудшалось. Отсюда проистекали горькая обида и ощущение гетто. Не исчезли они и по сей день.

В человеческом плане стоимость производимых здесь товаров была очень высока. Ист-энд просыпался раньше, чем остальной город, и на рассвете превращался в обширную равнину дымящихся труб, Открывались все новые фабрики, использовавшие дешевую рабочую силу, и в 1951 году здесь проживало почти 10 % трудового населения города. В начале XX века Хорас Торогуд приметил ист-эндский «коттедж» под аркой железной дороги, где «в одной верхней комнате обитала семья из шести человек, которая должна была постоянно держать окно закрытым, иначе искры от поездов влетали в помещение и могли поджечь спальные принадлежности».