— Неужто, Ревекка, ты откажешь в капле воды Иакову, другу и слуге твоей семьи?

— Я вас не знаю, — ответила Мила, стараясь говорить ровно и спокойно. — Разве не можете вы просто наклониться к бегущей струе? Так вы напьетесь гораздо лучше, чем из кувшина.

Незнакомец преспокойно охватил руками колени Милы, и, чтобы не упасть, ей пришлось опереться на его плечо.

— Пустите меня, — сказала она испуганно и рассерженно, — не то я кликну на помощь. Мне некогда любезничать с вами, и я не из тех, что балуются с первым встречным. Пустите меня, говорят вам, не то я закричу.

— Мила, — сказал незнакомец, откидывая капюшон, — я для вас не «первый встречный», хотя наше знакомство не из давних. Нас связывают отношения, которые разорвать не в вашей власти и признать которые — ваш долг. Жизнь, состояние и честь тех, кто вам дороже всего на свете, зависят от моего рвения и моей преданности. Мне надо поговорить с вами. Подайте мне кувшин, чтобы никто, случайно увидев нас, не нашел бы ничего странного в том, что вы задержались здесь со мной ненадолго.

Мила узнала таинственного ночного гостя, и ее невольно охватил страх, к которому примешивалась и некоторая доля преклонения. Скажем прямо: Мила была женщиной, и при ее вкусе ко всему изысканному, при ее мечтательности красота, молодость, смелый взгляд и вкрадчивый голос Пиччинино оказывали на нее свое тайное влияние.

— Синьор, — заговорила девушка (она невольно принимала его за человека знатного, лишь переряженного в чужую одежду), — синьор, я сделаю как вы хотите, но не задерживайте меня силой и говорите скорее, потому что это небезопасно и для вас и для меня.

Она подала ему кувшин, и разбойник не спеша стал пить. Не отпуская обнаженной руки девушки и любуясь ее красотой, он нажимал на эту руку и по мере того, как утолял свою притворную или настоящую жажду, заставлял Милу постепенно наклонять к нему кувшин.

— А теперь, Мила, — сказал он, прикрывая лицо, на которое дал ей вдоволь наглядеться, — теперь слушайте! Тот монах, что напугал вас вчера, явится сюда, едва ваш брат и отец уйдут из дома. Они сегодня должны обедать у маркиза Ла-Серра. Не старайтесь удерживать их, наоборот, если они останутся дома, если увидят этого монаха, если они захотят прогнать его, это поведет к большой беде, и я буду не в силах помешать этому. Если же вы будете благоразумны и захотите помочь вашей семье, вы постараетесь избежать опасности и не позволите монаху показаться у вас в доме. Приходите сюда будто бы со стиркой: я уверен, перед тем как пойти к вам, он будет долго слоняться вокруг и попытается подстеречь вас здесь, потому что во дворе побоится наткнуться на ваших соседей. Будьте покойны — он трус и среди бела дня не посмеет применить силу из страха огласки. Он снова начнет твердить о своей низкой страсти. Оборвите его сразу, но притворитесь, будто переменили свое мнение о нем. Велите ему отойти, потому-де что за вами следят, и назначьте ему свидание на двадцать часов[57]. Место я вам укажу, вы придете туда одна и часом раньше срока. Я там буду. Так что в этом для вас не будет ничего опасного. Я разделаюсь с монахом, и вы никогда о нем больше не услышите. Вы будете избавлены от гнусного преследователя, над княжной Агатой перестанет висеть угроза бесчестия от подлой клеветы и вашему отцу не придется больше постоянно опасаться тюрьмы, а вашему брату — кинжала убийцы.

— Боже мой! Боже мой! — воскликнула Мила, задыхаясь от волнений и ужаса. — Значит, этот человек так ненавидит нас и может причинить нам столько зла? Значит, этот человек сам аббат Нинфо?

— Говорите тише, девушка, и пусть никто из окружающих вас не услышит сегодня этого проклятого имени, держитесь спокойно и делайте вид, будто ничего не знаете и ничего не собираетесь предпринимать. Если вы промолвите об этом хоть полслова кому бы то ни было, вам помешают спасти ваших близких. Вам скажут, чтобы вы не верили мне, потому что они сами не верят в ваше благоразумие и решимость. Кто знает, а вдруг меня посчитают вашим врагом? За себя я не боюсь, но я боюсь, как бы мои друзья не погубили себя по своей нерешительности. Вы одна можете спасти их, Мила; хотите ли вы сделать это?

— Да, хочу, — отвечала она, — но что будет со мной, если вы обманете меня? Если вы не придете на условное место?

— Ты, значит, не знаешь, кто я?

— Нет, не знаю. Никто не хотел рассказывать мне этого.

— Тогда посмотри на меня еще раз, попробуй хорошенько вглядеться в мое лицо, и ты поймешь меня лучше, чем все те, кто стал бы говорить тебе обо мне.

Пиччинино откинул капюшон и сумел придать своему красивому лицу такое успокоительное выражение, выражение такой сердечности и мягкости, что Мила в своей невинности сразу подчинилась страшному обаянию этого человека.

— Мне кажется, — вспыхнув, сказала она, — вы добры и справедливы, и если в вас и сидит дьявол, то, вероятно, он обрядился ангелом.

Пиччинино опустил капюшон, чтобы скрыть удовольствие, которое доставило ему это простодушное признание из прекраснейших в мире уст.

— Ну вот, и следуй этому чувству, — сказал он, — подчиняйся только тому, что велит твое сердце. Надо тебе знать к тому же, что твой дядя из монастыря Бель-Пассо воспитал меня как своего сына, а любимая тобою княжна Агата доверила мне и свое состояние и свою честь. Не будь она женщиной, так сказать, слишком щепетильной, она сама бы назначила аббату Нинфо это свидание, без которого нам не обойтись.

— Но ведь я тоже женщина, — сказала Мила, — и мне страшно. Почему нельзя обойтись без этого свидания?

— Разве ты не знаешь, что мне надо похитить аббата Нинфо? Как мне захватить его посреди Катании или у ворот виллы Фикарацци? Не лучше ли заставить его выйти из своего логова и заманить в ловушку? Его злая судьба сама захотела, чтобы он загорелся к тебе безумной любовью.

— Ах, не произносите слово «любовь», говоря об этом человеке! Мне омерзительно слушать. И вы хотите, чтобы я притворилась, будто он мне приятен! Я умру от стыда и отвращения.

— Прощай, Мила! — сказал разбойник, делая вид, что собирается уйти. — Я вижу, ты в самом деле женщина, как и все прочие, существо слабое и пустое. Я вижу, ты думаешь только о себе,