чувства женщины, у нее наступило кровотечение. Но у этого совпадения, повторим еще раз, нет никакого другого значения, кроме того, что оно – с определенной вероятностью – есть материальный факт. В большом городе может случиться, что вы, сходя с автобуса, увидите среди прохожих горбатого негра с черной повязкой на левом глазу. А спустя четверть часа в другом месте увидите человека – не того самого, но полностью подходящего под это описание. Подобное событие, хотя и необычное, абсолютно ничего не означает. Может случиться, что на банановой кожуре поскользнется и сломает себе ногу человек, перед тем затеявший налет на банк. Но и из этого не следует, что праведное провидение постаралось таким способом избавить банкира от беды. Брата могут с колыбели отделить от сестры, а через много лет оба встретятся и поженятся, но и из такой кровосмесительной связи, по сути, ничего не вытекает, кроме того, что такие вещи иногда бывают. Редко, но бывают. Однако люди в таких случаях склонны подозревать вмешательство скрытых, направляющих нас куда-то сил. Тем самым подобные совпадения наделяются дополнительным «значением». В рассказе Манна, по существу, получается похоже на то, что природа (или дьявол?), каким-то особенно вероломным способом издеваясь над героиней, «ее обманула». Однако если мы скажем это открытым текстом (что «природа обманула героиню рассказа»), то сама конструкция этого суждения приписывает явлениям такой порядок, которого в действительности они иметь не могут. Ведь мы при этом не учитываем, что есть множество отцветающих женщин, которые заболевают раком, но не влюбляются; и есть другие, которые влюбляются, но раком не заболевают, и еще много таких, с которыми не приключается ни рака, ни влюбленности. Женщину же из малочисленного подмножества влюбившихся и заболевших никак нельзя считать ни особым образом выделенной провидением, ни приговоренной дьяволом. Нельзя чисто стохастический процесс интерпретировать как телеологический и детерминированный. Кто так делает, осуществляет операцию «облагораживания». Ведь в ней и допускается существование такой связи между явлениями, какой на самом деле нет. Не было же между последовательностями событий A (женщина встретила мужчину, он влюбился в нее) и B (эта женщина, вследствие происшедших в ее организме процессов, заболела раком) никакой связи, кроме той, что она себя считала «слишком старой» для любви и приняла кровотечение за ответ природы (то есть собственного тела), опровергший ее суждение о «старости». Между тем оказалось, что она неверно истолковала «ответ природы», который, в сущности, согласуется с собственным ее (женщины) первоначальным мнением («слишком стара» – а рак есть заболевание, более вероятное у людей старых).

Во всех случаях, когда совпадают события из двух взаимно независимых серий явлений, имеющих в каких-то отношениях особенные конфигурации, человек, как правило, склонен искать некие неслучайные связи между этими сериями. И опять-таки, как правило, таких связей нет. Снаряд попал в место, на котором человек стоял за минуту до того и отошел по пустячному поводу. Этот повод приобретает теперь ореол избавляющего от смерти вмешательства – и человек ищет связи между ним и тем, что он спасся. Раз так, что же может быть проще, чем увидеть кару судьбы в таких событиях, перед которыми человек старый принял проявление болезни за возврат молодости; или по неведению сделал собственного ребенка сексуальным партнером? И однако такие совпадения необычны только в том смысле, что они являются статистически редкими.

Цивилизация как целое развивает гомеостаз, который в значительной мере представляет собой придание личностям и коллективам силы сопротивляться статистическим флуктуациям материального мира, к которому относятся также и наши собственные тела. По отношению к потоку информации статистический фактор выступает как нарушающий ее шум. Поскольку функционирование живого организма имеет место благодаря эффективности информационной циркуляции (внутри клеток, между органами и т. д.), каждая болезнь образует «шум», каковым является и рак. Поэтому нельзя искать смысл – то есть некоторого рода информацию (семантическую) – в том, что вообще не есть информация, а есть ее нарушение: следовательно, говоря проще, отсутствие порядка, определенный пробел в нем, место в информационном отношении пустое. То, что в других отношениях у субъекта восприятия может складываться впечатление, будто бы шум является информацией, получается просто оттого, что субъект ожидает не помех, а порядка, не шума, а именно информации – так было и с женщиной в манновском рассказе. Тогда «шум» включается в неадекватную реляционную систему – вследствие ошибочной предпосылки, будто бы он образует элемент информации. При этом он обретает некое «значение» – на правах узурпатора, «незваного гостя», выдающего себя за кого-то другого или за что-то другое, а не за то, что он есть. Феномен «угасания статистических флуктуаций» проявляется не только в гомеостазе цивилизаций, но и в литературе. Действительно, писатель не согласится, чтобы в текст его произведения статистические флуктуации проникли в таком количестве, которое соответствует их «усредненной» встречаемости в жизни. Так, он не допустит, чтобы герой умер от болезни или сошел с ума в самой середине развития действия, если у автора относительно этого героя другие намерения. Впрочем, в селекции допустимых флуктуаций употребительны различные (в категориальном отношении) критерии отбора. Например, эстетические, меняющиеся со временем, которые когда-то не позволяли рассказывать о болезнях «ниже пояса». Туберкулез долго пользовался привилегией в смысле эстетической допустимости. Бывают и мировоззренческие критерии в очень широком понимании: ведь писатели иногда специально выбирают такие событийные комплексы, которые, по-видимому, подтверждают их собственное видение того, как устроен мир. Но при этом исходный критерий – всегда конструкторский. Ибо писатель принципиально не допустит проявления такой флуктуации, которая не позволила бы провести запланированное доказательство, безотносительно того, как можно было бы оценивать это доказательство в онтологическом, эпистемологическом, наконец, хотя бы и в эстетическом плане. Когда же, как бы вопреки этому, литература делает объектом своего внимания именно статистические, случайные явления, она старается открыть в них связи, лежащие «по ту сторону совпадения»: так и поступают Манн и Фриш. Писатель в таких случаях не удовлетворяется констатацией таких явлений (того, что они встречаются, что «у людей иногда происходит нечто невероятное»), но семантически нагружает их. Поэтому-то «Homo faber» не производит впечатления просто рассказа о редком случае, но сверх того указывает на миф об Эдипе. Произведение Манна более ценно в данном отношении постольку, поскольку полем раскрытия ошибочных связей у него сделана психика героини. Автор, по-видимому, высказывает по данному вопросу ее, а не свои убеждения. Так что с психологической точки зрения мнение «обманутой» чрезвычайно убедительно, и лишь с эмпирической точки зрения в нем видна ложь. Напротив, Фриш «заставил» случайные события сложиться в детерминированный (эдиповским мифом) узор, то есть прибегнул, таким образом, к мистифицирующему подходу. У Манна «шум» в конечном счете оказывается «сам собой», а