– Может, кто-то из его родственников…

– У господина Альпаэртса не было родственников.

– Ну, может, какой-нибудь очень дальний родственник…

– У него никого не было. Всю его семью убили во время войны. Они были евреи. Выжил он один.

– И не осталось совсем никакой родни?

– Он, несчастный, без конца рассказывал свою трагическую историю. Мне кажется, в конце концов он совсем свихнулся. Все рассказывал и рассказывал, потому что…

– Чувствовал себя виноватым.

– Да. Постоянно. Всем вокруг. Этот рассказ стал смыслом его жизни. Он жил, чтобы рассказывать, что у него было две дочери…

– Три.

– Три? Ну, значит, три, их звали так-то, так-то и так-то…

– Амельете с волосами черными, как эбен, Тру с волосами цвета благородного дуба и солнечно-рыжая малышка Жульет.

– Так вы его знали? – удивленно спросила женщина, широко открыв глаза.

– В некотором смысле. А много людей знает эту историю?

– Из здешних обитателей – многие. Те, что еще живы, конечно. Он ведь уже несколько лет как умер.

– Да, понятно.

– Лучше всех его изображал Боб.

– А кто это?

– Его сосед по комнате.

– Он жив?

– Более чем. У нас из-за него вечно проблемы. – Она понизила голос и доверительно сообщила второй скрипке квартета «Антигона», высоченному как каланча: – Устраивает старикам тайные турниры по домино.

– А я мог бы…

– Да. Хотя это против всех правил…

– Во имя музыки.

– Именно! Во имя музыки!

вермеер

В комнате для посетителей лежало несколько газет на голландском языке и одна на французском. На стене висела дешевая репродукция картины Вермеера[415]: женщина, стоявшая у окна, с удивлением смотрела на Берната, словно тот только что вошел в комнату, изображенную на полотне.

Старик появился через пять минут. Худой, со слезящимися глазами и густой седой шевелюрой. Судя по его поведению, он не узнал Берната.

– Английский или французский?

– Английский.

– Добрый день.

Перед Бернатом был тот самый человек, который тогда убедил Адриа… Я ведь говорил тебе, Адриа, подумал Бернат. Ловко они рассчитали твою реакцию. Но вместо того чтобы сразу прижать старика к стенке, Бернат опять широко улыбнулся и спросил: вы когда-нибудь слышали о скрипке Сториони, которая называется Виал?

Не успев сесть, старик устремился к выходу. Бернат не дал ему выйти, встав между ним и дверью и полностью загородив ее своим большим телом.

– Вы украли эту скрипку.

– Можно узнать, кто вы?

– Я из полиции.

Бернат достал удостоверение члена Барселонского симфонического оркестра и Национального оркестра Каталонии и добавил:

– Интерпол.

– Боже мой, – произнес старик. И сел, ошарашенный. Потом сказал, что сделал это не ради денег.

– Сколько вам заплатили?

– Пятьдесят тысяч франков.

– Ничего себе!

– Я сделал это не ради денег. К тому же мне заплатили бельгийскими франками.

– А почему же вы это сделали?

– Я с Маттиасом Альпаэртсом пять лет провел в одной комнате, он у меня в печенках сидел. Каждый день он рассказывал о своих треклятых дочках и больной теще. Он говорил о них каждый день, глядя в окно и не видя меня. Каждый божий день. Он просто сошел с ума. И тут пришли эти два человека.

– Кто они?

– Не знаю. Они были из Берселоны. Один худой, постарше, второй молодой. Они сказали: нам говорили, ты отлично его изображаешь.

– Я актер. Хотя и на пенсии, но актер. Играю на аккордеоне и на саксофоне. И немного на рояле.

– Ну-ка, посмотрим, так ли хорошо ты его изображаешь!

Они отвели его в ресторан, накормили и напоили белым и красным вином. Он посмотрел на них с удивлением и спросил: почему бы вам не поговорить с самим Альпаэртсом?

– Он совсем на ладан дышит. Вот-вот умрет.

– Слава богу, больше не придется слушать его рассказ про больную тещу!

– А вам не жаль беднягу?

– Маттиас говорит, что уже шестьдесят лет как хочет умереть. Что же мне жалеть, что он наконец умрет?

– Ну ладно, Боб, покажи, на что ты способен!

И Боб Мортельманс принялся говорить: вообрази, что ты обедаешь с твоей Бертой, с больной тещей и с тремя ясными солнышками – Амелией, старшей, которой в тот день исполнилось семь лет, Тру, средней, с темно-русыми волосами цвета благородного дуба, и Жульет, самой младшей, солнечно-рыжей. И вдруг ни с того ни с сего распахивается дверь и вваливаются солдаты с криками raus, raus, а Амельете спрашивает: что значит raus, папа? А я не смог ничего сделать и даже не попытался защитить их.

– Отлично. Достаточно.

– О, я могу еще много чего…

– Я сказал – отлично. Хочешь деньжат подзаработать?

Я ответил да, и меня посадили в самолет, а в Барселоне мы порепетировали пару раз, чтобы отработать разные варианты. Но так, чтобы это всегда оставалось историей зануды Маттиаса.

– А ваш друг тем временем лежал больной в кровати.

– Он не был моим другом. Он был заезженной пластинкой. Когда я вернулся в Антверпен, он уже умер. – И старик добавил, как будто освоившись с этим высоким полицейским: – Словно он скучал по мне, понимаете?

Бернат сидел молча. И Боб Мортельманс попытался подобраться к двери. Но Бернат, не вставая и не меняясь в лице, сказал только: попробуйте удрать и я вас прикончу. Понятно?

– Д-да. Понятно.

– Вы – мерзавец. Вы украли у него скрипку.

– Но Маттиас даже не знал, что она у кого-то…

– Вы – мерзавец! Вы продались за сто тысяч франков.

– Я сделал это не ради денег. К тому же мне дали пятьдесят тысяч. И бельгийских.