Он поздно лег и быстро уснул.

* * *

Володя только что забылся тяжелым сном после страшной встречи со школой. Он увидел себя на лугу, залитом солнечными лучами, покрытом зеленым травяным ковром с цветами невиданной красоты. Володя за кем-то гнался, полный тревоги и страха. Он догонял, догонял и вдруг понял, что это Нина в своем голубом комбинезоне бежит от него. Он кричал, просил, плакал и все бежал, но Нина не оборачивалась. Он уже почти догнал ее, как вдруг перед ними раскрылась страшная черная пропасть, Нина сорвалась и, взмахнув руками, безмолвно исчезла в мрачной, бездонной глубине…

Володя заметался и, громко вскрикнув, проснулся. Он оглядел каюту расширившимися от ужаса глазами. Все было спокойно. В тишине он расслышал дыхание Малевской. Володя с облегчением вздохнул. Слева висит гамак Никиты Евсеевича, а там, дальше, за ним, – Михаила.

Какое странное, свистящее дыхание доносится оттуда! Володя высунулся насколько можно из гамака и вгляделся в глубокий сумрак каюты. Почему так странно свисает чуть не до полу обнаженная белая рука? И сам Михаил лежит поперек гамака, как-то неестественно запрокинув голову… Что это за темное пятно на полу под его рукой?

Что-то ударило в мозг и в сердце, и отчаянный крик пронесся по всему снаряду:

– Кровь!.. Кровь!.. Нина! Кровь!..

В следующее мгновение яркий свет залил каюту.

– Михаил! Михаил! – кричал Мареев, бросаясь к Брускову.

Брусков лежал, чуть заметно дыша, запрокинув голову и свесив руку. Рукав пижамы был засучен, и по обнаженной руке извилистой полоской медленно стекала густая темная кровь. На полу, под белыми, как мрамор, пальцами, собралась уже небольшая лужица, и свет играл на ней веселыми и злыми искорками. Поодаль невинно и тускло поблескивала маленькая бритвенная пластинка.

– Ничего, ничего… – шептала Малевская побелевшими губами, туго стягивая бинтом руку Брускова повыше маленькой ранки, похожей на безобидную царапину.

Поднятая кверху рука качалась из стороны в сторону; Володя не в силах был удержать ее и сам с затуманенным сознанием качался вместе с ней. Он смертельно боялся лишь одного: только бы не вступить ногой в ужасную лужицу…

– Ничего, ничего… – продолжала невнятно Малевская, дрожащими руками завязывая узел. – Крови вытекло немного…

– Миша… Мишук мой… – говорил Мареев, укладывая Брускова в гамаке. – Зачем ты это сделал?.. Что это? Нина, смотри!.. Записка!..

Он выхватил из другой руки Брускова зажатую в ней узкую полоску бумаги с несколькими неровными карандашными строками и, запинаясь, прочел:

"Дорогие мои, ухожу от вас. Нет ни смысла, ни сил. Зато у вас останется больше шансов. Простите меня".

Малевская молча хлопотала над неподвижно лежащим Брусковым.

Мареев замер с запиской в руках. Потом он сорвался с места, бросился в нижнюю камеру, к баллону с кислородом, и повернул вентиль на полную подачу газа.

Жизнь вливалась в каюту полной и мощной струей.

– Ну что, Нина? – со страхом спросил Мареев, выходя из люка и плотно закрывая за собой крышку. – Мы не опоздали?

– Нет, нет, Никита, – ответила Малевская, стоя над неподвижным Брусковым. – Он не успел потерять много крови… Посмотри, у него появилась уже краска на лице… дыхание глубже и ровнее. Ты хорошо сделал, что пустил кислород.

Когда Брусков наконец очнулся, он долго смотрел на склонившихся над ним Малевскую, Мареева и Володю, на их измученные, счастливые лица и ничего не отвечал на все заботливые, полные беспокойства вопросы. Потом он повернул голову, глубоко и прерывисто вздохнул и закрыл глаза. Малевская все же заставила его проглотить немного вина и снотворного лекарства и тихо увела от гамака Мареева и Володю. Они долго сидели молча и неподвижно вокруг столика, в зыбком сумраке, опять заполнившем каюту, прислушиваясь к ровному дыханию Брускова. Потом Малевская отправила Мареева и Володю спать, заявив, что останется дежурить возле больного. Они покорно исполнили ее распоряжение: в эту ночь ее права были неоспоримы… Впрочем, просидев в одиночестве несколько часов и убедившись в спокойном, крепком сне Брускова, Малевская тоже легла и скоро заснула.

…Именно в эту ночь Цейтлин несколько раз тщетно пытался добиться разговора со снарядом, чтобы сообщить о прибытии бригады бурильщиков из Грозного. Он успокаивал себя и других:

– Наверное, что-то там испортилось в их радиостанции… Ну, Брусков быстро исправит ее… О, вы не знаете Брускова! Он на этот счет молодец!.. Подождем до завтра.

На поверхности был уже полдень, когда Брусков открыл глаза и увидел над собой лицо Мареева. Ладонь Мареева с неловкой нежностью прошлась по давно не бритой голове Брускова, и счастливая улыбка сгладила резкие борозды морщин на его лице.

– Ну, что, Мишук? – тихо спросил он, чтобы не разбудить Малевскую и Володю. – Тебе лучше?

Со странной неподвижностью в лице и взгляде Брусков ответил:

– Да… Ты пустил кислород?

– Конечно, Мишук! Без этого нельзя было.

– Пойди закрой его, Никита!

– Я подожду с этим, пока ты совсем оправишься.

– Нет, закрой! И так уж потеряно из-за меня все, что сэкономили.

– Пустяки! Об этом не стоит говорить… Ты лучше не волнуйся и помолчи.

У Брускова покраснели уши, сверкнули глаза.

– Закрой, Никита! Я сейчас же сорву повязку, если ты этого не сделаешь!

От неожиданности Мареев на мгновение растерялся. Он молча посмотрел на Брускова, потом, словно приняв какое-то решение, спокойно повернулся и направился к люку, ведущему в нижнюю камеру.

– Возвращайся поскорей, Никита! – голос Брускова сразу упал. – Мне нужно с тобой поговорить…

– Хорошо, хорошо… Сейчас…

Он скоро вернулся и сел на стул возле гамака Брускова.

– Может быть, отложим, Мишук? Тебе нужен покой…

– Нет, нет… Мне совсем хорошо… Слушай, Никита… Я поступил очень дурно… Прости меня… как начальник и как товарищ…

– Не надо говорить об этом, Мишук, – мягко сказал Мареев. – Успеем…

– Нет, надо, Никита… Я много думал… Я уже давно не сплю… Я понял: это было похоже на бегство… Оставить вас – значит внести деморализацию, повлиять на вашу стойкость, на ваше мужество… Это было проявлением высшей степени эгоизма, почти предательством. Как я мог так упасть?!

– Ну, не волнуйся, Мишук, дорогой мой… Это уже все в прошлом, далеком прошлом… Забудем…

– Если бы можно было забыть, Никита!.. А расход кислорода, вызванный моим поступком!

Он глухо застонал, закрыв глаза, точно испытывая непереносимую физическую боль.

– Да будет тебе, Мишук! Ну, о чем говорить! Я запрещаю тебе касаться этих вопросов. Они сданы в архив, вычеркнуты из памяти…