Благодаря колоссальному росту информационного потока научные открытия все быстрее превращались в технологии. И люди стали использовать высокие технологии, совершенно не понимая принципов их работы. Образцом современного высокотехнологичного устройства являлся набор кнопок (или клавиатура) с полной «защитой от дурака». Достаточно нажать несколько кнопок—и запускается независимый, самообучающийся и по возможности самостоятельный технологический процесс. Ограниченных и ненадежных навыков или интеллектуальных способностей обычного человека уже не требуется. И действительно, подобные устройства были часто запрограммированы на то, чтобы целиком и полностью обходиться без человеческого вмешательства. Участие человека требовалось только в случае ошибок в работе механизма. Типичный пример подобного снижения роли «человеческого фактора»—кассы супермаркетов 90-х годов двадцатого века. Кассиру нужно лишь определить номинал банкнот и монет местной валюты и ввести в кассовый аппарат количество покупаемых товаров. Автоматический сканер переводит код покупки в ее стоимость, суммирует стоимость всех товаров, вычитает ее из суммы банкнот, предложенных покупателем, и сообщает кассиру сумму сдачи. Технологический процесс, стоящий за этими операциями, чрезвычайно сложен и основан на согласованной работе тонкого оборудования и сложного программирования. Но при отсутствии поломок для работы на этом высокотехнологичном чуде двадцатого века от кассира требуется только умение различать количественные числительные, внимательность и развитая способность целенаправленно бороться со скукой. Даже грамотность не является обязательной. Для большинства кассиров безличные силы, сообщающие покупателю, что сумма покупки составляет 2 фунта 15 пенсов, а кассиру—что сумма сдччи с банкноты достоинством в ю фунтов составляет 7 фунтов 85 пенсов, совершенно неинтересны и непонятны. Для работы на кассовом аппарате не нужно знать его устройство. «Ученики магов» перестали страшиться своего невежества.

Работа кассира в супермаркете наглядно иллюстрирует практический аспект взаимоотношений человека и машины конца двадцатого века. Для работы с чудесами современной техники нам

больше не требуется их понимать или изменять, даже если известно, как они устроены. Кто-то другой сделает или уже сделал это за нас. Мы даже можем считать себя специалистами в определенной области — если сумеем починить, спроектировать или сконструировать какой-либо механизм. Но перед большинством других высокотехнологичных механизмов мы остаемся невежественными и неумелыми обывателями. И даже если мы понимаем устройство того или иного механизма и положенные в его основу научные принципы, теперь это совершенно излиш-Времена упадка

не. Игроку в покер не нужно знать технологический процесс производства карт. Офисный служащий, отправляющий факс, совершенно не представляет, почему некий аппарат в Лондоне воспроизводит текст, введенный в другой такой же аппарат в Лос-Анджелесе. Чтобы отправить факс, не нужно быть специалистом в области электроники.

Наука конца двадцатого столетия через насыщенную высокими технологиями ткань повседневности ежечасно являла миру свои чудеса. Наука сделалась такой же необходимой и вездесущей, как Аллах для правоверного мусульманина. Ведь даже в самых удаленных уголках земного шара теперь использовались транзисторные радиоприемники и электронные калькуляторы. Точно неизвестно, когда способность науки добиваться сверхъестественных результатов вошла в коллективное сознание урбанизированных слоев про-мышленно развитых стран. Но это произошло никак не позже взрыва первой атомной бомбы в 1945 году. И именно в двадцатом веке наука изменила мир и наше представление о нем.

Как и следовало ожидать, научные достижения двадцатого века способствовали распространению определенных идеологий. Ведь наука прежде всего демонстрирует могущество человеческого разума (в девятнадцатом веке научные достижения также привели к торжеству ряда светских идеологий). В двадцатом веке ожидалось ослабление сопротивления науке со стороны традиционных религиозных учений, этого оплота борьбы с наукой в девятнадцатом веке. Но в двадцатом веке не просто снизилось значение традиционных религий, как мы увидим это в дальнейшем. В развитых странах религиозная практика стала не менее зависима от научнотехнического прогресса, чем любая другая сфера человеческой деятельности. Еще в начале двадцатого века епископ, имам или праведник проповедовали так, словно Галилей, Ньютон, Фарадей или Лавуазье никогда не существовали — ведь в то время можно было обходиться исключительно технологиями пятнадцатого века. Даже технологии девятнадцатого века не были несовместимы с теологией или священными текстами. Но закрывать глаза на конфликт между наукой и Священным Писанием в эпоху, когда Ватикан использует спутниковую связь или устанавливает подлинность Туринской плащаницы при помощи метода радиоуглеродной датировки; когда речи ссыльного аятоллы Хомейни распространяются в Иране на аудиокассетах; когда мусульманские страны обзаводятся ядерным оружием,—уже гораздо сложнее. Использование достижений научно-технического прогресса достигло невиданных ранее масштабов. Например, в Нью-Йорке/m de siecle продажу высокотехнологичных электронных или фототоваров в основном контролируют хасиды. Хасидизм—ответвление восточного мессианского иудаизма, известного (помимо строгой приверженности ритуалам и национальному костюму польских евреев восемнадцатого века) своим убеждением в превосходстве экзальтированных эмоций над

Маги и их ученики 55”7

рациональным мышлением. Верховенство науки было отчасти официально признано. Ортодоксальные протестанты в США, отвергавшие эволюционизм как противоречащий Священному Писанию (где сказано, что мир в его современном виде был создан за шесть дней), требовали, чтобы учение Дарвина было исключено из школьной программы или, во всяком случае, сопровождалось изучением «науки о сотворении мира».

И тем не менее отношения человека с наукой в двадцатом веке можпо назвать весьма непростыми, хотя наука являлась величайшим достижением человека и человек теперь зависел от науки. Наука развивалась на фоне вспышек подозрительности и страха, иногда перераставших в яркое пламя ненависти и неприятия. И на этом неопределенном пространстве между наукой и антинаукой, среди ищущих Истину в абсурде и пророков мира фикций, во второй половине двадцатого века бурно развивается англо-американский литературный жанр — фантастика. Жанр фантастики был предвосхищен Жю-лем Верном (1828—1905), а его родоначальником еще в конце девятнадцатого века стал Герберт Уэллс (:866—1946). Более легкомысленная фантастика (в основном популярные космические теле- и киновестерны), с космическими капсулами вместо лошадей и смертоносными лучами вместо шестимиллиметровых кольтов, продолжала традицию фантастических

приключений—с антуражем в стиле хай-тек. Более серьезная фантастика второй половины двадцатого века придерживалась менее оптимистического или, во всяком случае, неоднозначного взгляда на человечество и его будущее.

Противники науки, относившиеся к ней со страхом и подозрением, выдвигали четыре основных аргумента: наука слишком сложна для понимания; ее практические и моральные следствия непредсказуемы и, возможно, гибельны; наука подчеркивает беспомощность человека; она подрывает авторитет власти в обществе. Кроме того, наука опасна по самой своей природе, поскольку вмешивается и естественный порядок вещей. Первые два аргумента выдвигались как учеными, так и обычными людьми; последние два разделяли только непосвященные. Обычные люди боролись с ощущением собственного бессилия, выискивая необъяснимые с точки зрения современной науки феномены. Как сказал Гамлет, «много в мире есть того, что вашей философии не снилось» (перевод Б. Пастернака). Обычные люди принципиально отказывались признавать, что эти феномены когда-нибудь будут объяснены официальной наукой, и верили в необъяснимое в основном из-за его абсурдности. Ведь в непредсказуемом и не подлежащем познанию мире все кажутся одинаково беспомощными. Чем значительнее прогресс науки, тем пронзительнее тоска по всему необъяснимому. После Второй мировой войны (кульминацией которой стало испытание атомной бомбы) американцы (1947), а затем и перенимавшие их культурную моду англичане начали отмечать многочисленные появления «неопознанных летающих объектов». Все это явно вдох-