уже падает за горизонт. Тени становятся чернее, как вены Эвера, а море – кровавее, как его губы. Если я могу сохранить от него хотя бы что-то – хотя бы то, что мучило его, то, чего он боялся, то, чего вообще не должно было в нем быть, и он сам просит об этом, – пусть так.

Ведь я тоже его люблю.

Поднимаю руку – и мой поток волшебства бьет его в грудь наравне с теми, что рвутся из ладоней Клио, срывая с губ такой вопль боли, что в моей голове словно взрывается звезда. Я не отвожу взгляда – как ни хочу вырвать себе глаза, я сделаю это потом, если это не сделают за меня. Я смотрю на Эвера – и наконец вижу то, чего не было так долго. Огненные точки, расползающиеся от его груди, сливающиеся в пятна, спирали, сплошную широкую неровную рану…

Он кричит, запрокинув голову. Моя мать шепчет украденным голосом:

– Хорошая девочка.

Клио – тот, кто отнял у меня ее, – смеется.

– Может, не будем ее выгонять? Смотри, как старается. Хочет жить. Да, Орфо?

Я молчу, пытаясь сморгнуть слезы. Мышцы сводит, ладонь обжигает – и я вскрикиваю, пусто и отчаянно, обмякаю, разом обессилев. Все кончено. Тело Эвера падает назад, прямо сквозь камень, словно кем-то схваченное. Скала, мигнув, становится серой и безмолвной. Рука Илфокиона – моей матери – сжимает мои волосы и швыряет меня навзничь.

– Нет. Уж прости, она мне не нужна. Только тело.

Я чувствую: ядовитые слова пускают во мне корни, а слезы на лице мешаются с кровью. Сквозь стук в висках я слышу чьи-то приближающиеся встревоженные голоса:

– Орфо! Клио!

– Эй, вы что с ней!..

Они кажутся знакомыми. Их не должно тут быть. Но мне все равно.

Эвер

Я мертв. Но я все еще я.

Подземье обступает меня – серо-черные своды, поблескивающие каменные наросты, озеро, скалящееся льдистой полуулыбкой. Я лежу у самого края, а багровые кристаллы, испещряющие пространство вокруг меня, сияют все ярче – впитывают мою кровь. Я чувствую это: как ее становится меньше в моих разрывающихся жилах. Чувствую, и мне не страшно.

Кровь становится дымом, летит струйками в стороны и вверх; струек больше с каждым моим вздохом. Кристаллы рады: в них вспыхивают приветливые искорки, искорки, похожие на сотни глаз.

Добро пожаловать домой, Эвер.

Долго тебя не было, Эвер.

Эвер? А впрочем, твое ли это имя?

Забирая кровь, они забирают и боль – медленно, по капле, а спокойный каменный холод лениво, но неотступно прорастает сквозь меня. Я не чувствую страха, как четыре года назад, я не чувствую ничего, кроме усталости – и облегчения, так опасно покачивающегося в шаге от надежды. Бездны надежды.

Орфо услышала меня. Орфо помогла мне. Я здесь.

Начинает зудеть кожа и все под волосами. Ноет правая рука – точно мне медленно, лениво даже не вырывают, а вытягивают ногти, по одному. В каком-то полусне я поднимаю обе кисти к лицу. Одна серая и покрыта струпьями; вторая меняется прямо на глазах, облекаясь в перчатку из расплавленного серебра. Пальцы удлиняются. Когти отрастают. Я делаю свистящий вдох, и воздух слишком легко проходит в ноздри. Крыльев, прикрывавших их, похоже, нет. Я провожу языком по губам и чувствую неровную, будто освежеванную и подгнившую солоновато-кислую плоть.

Я жалею об одном – что не смог обратиться там и защитить Орфо. Те секунды, когда я бежал от Илфокиона, – унизительные, раскаленные – неотступно качаются в памяти. Фантомы… я проиграл жалким фантомам! Я давал жалким фантомам водить меня за нос, они почти довели меня до самоубийства! Я хочу снова вздохнуть, но издаю рык. Мое сознание расколото – но это меня не пугает. Я больше не в ледяном саркофаге. Я рядом с Монстром.

Я Монстр. И здесь, в этой темноте, мне не страшно, зато во мне поднимается злость.

Сейчас я понимаю: это не была слабость – что я не смог призвать его там. Это был страх – что, призвав, я его уже не изгоню. Окончательно признаю то, что сказал Скорфус. Порву хрупкие остатки паутины Сэрпо – и развею то, ради чего Скорфус пожертвовал собой. Он хотел, чтобы я жил. И я знаю: он хотел, чтобы я жил человеком, просто знающим правду о своей сути.

Медленно вставая, я вспоминаю, как они вытащили меня из Подземья. Как утром после пробуждения нашел на коже следы кошачьих когтей. Как дурно мне стало, но я все списал на раскаяние – из-за «детей героев», из-за следующих смертей, которым Монстр… я… или все-таки не совсем я, а то, что во мне спало, не имея выходов безобиднее… был виной. Сейчас это раскаяние жжется снова: больше у меня не получится прятаться от него подо льдом. Сейчас я понимаю: может, две половины моей души просто нужно было сшить. Мог ли я сделать это сам? Мог ли кто-то помочь мне? Как справлялись другие дети Идуса и Сэрпо, те, кто…

Как же их было много. Я ведь помню: очень. Десятки, если не сотня. И, похоже, все однажды срывались и распадались надвое. Но кажется… Кажется или никто из них не нес смерть здесь?

Да. Они почти не нападали на подземцев, если подземцы не нападали на них. Не трогали жителей других миров. Только во мне ревело и клокотало то, что проспало девятнадцать лет. Не потому ли, что все девятнадцать лет я запрещал себе даже думать о том, каково это – быть… хоть немного жестоким? Даже не убивать. Просто защищать себя. Просто за себя мстить. Хотя бы кричать.

Я иду по пещере, прислушиваясь к холоду в босых ногах, к воздуху в ноздрях, горле, легких. Я иду вслепую, наудачу, шатаясь и продолжая думать о сестрах, братьях. Уродливых, но спокойных. Отрешенных, равнодушных, мечущихся тенями по залам, но не ищущих ничего. А я, кажется, искал. Искал, цепляясь за все, от чужих жизней до закоулков чужой памяти. Наверное, я – Монстр – искал дорогу туда, где впервые в жизни стал счастливым. Только для того, чтобы теперь искать обратную. И ощущать эту разницу, эту новую грань своей медленно рушащейся – или все же срастающейся? – сути.

Монстр больше не хочет убивать. Нет.

Я втягиваю носом сырой воздух – и, снова зарычав, срываюсь на бег. Я бегу быстрее, чем бежал к Башне Волшебства, и быстрее, чем на берег к Орфо. Подземье смазывается, затхлый ветер воет вокруг. Я миную залы один