заглядываю вниз. Они там – рой серых теней, огромный, вихристый, сводящий с ума мельтешением и гулом. Ни у кого из Бессонных Душ нет ликов. Это кажется особенно чудовищным, зная их суть, суть существ, отказавшихся растворяться в вечности ради следующего круга. Они цеплялись за собственные лики и память даже в смерти, но теперь их лики – дым и вой, память – ярость и пустота. И все они – часть Голоса Монстра. Голоса, не дающего жить живым.

Я вглядываюсь в серые спирали долго, ничего в них не ища, просто решаясь. Я знаю: те, кто напал на нас, должны сюда вернуться, должны – тем же путем, каким покинули это обиталище. Я знаю: их сложно хватиться там, где все одинаковы, все безумны, бессонны и злы. И я знаю: я не просто так нашел сюда дорогу, и пусть это будет моя последняя жертва.

Жертва ли? Я заставляю себя улыбнуться, вглядываюсь вниз. Страшно, но я ведь всегда хотел этого – посмотреть в глаза родителям. Посмотреть и, может быть, спросить, почему со мной произошло все то, что произошло. Теперь вопросов больше, чем ответов, на которые у меня есть время, силы… хоть что-то. Но выбора нет вовсе. Они или никто. Я или никто.

Я снова втягиваю изувеченным носом воздух и шагаю в пустоту. Вниз.

Я падаю недолго – вихри подхватывают меня, увлекают в бесконечную спираль. Я ошибся: в дыму лики их все же проступают, тысячи ликов, кажущихся то каменными, то перламутровыми, то ледяными, то огненными. Мужчины и женщины, старики и дети. Смеющиеся и плачущие, скалящиеся и шамкающие беззубыми уродливыми ртами, все эти души швыряют меня друг другу, с презрением и отвращением, я слишком чудовищен даже для них. Они боятся меня. Я чувствую их страх. Они мертвы, но все равно боятся, и там, откуда я падаю, крепнет гневный вой. Я потревожил их. Я явился боги знают зачем и ищу тех, кто не принимает гостей.

«Глупый».

«Ты что, не знаеш-шь?»

«Как ты можешь не знать?»

«Они же не помнят».

«Они забывают своих детей».

«Они тебя съедят…»

Слова шипят, как испаряющаяся с раскаленного камня вода, слова трещат, как ломающийся на озере лед. Я слышу их отрешенно, я не думаю о них. Я их помню – шепот Скорфуса тоже еще жив в голове. И я не боюсь их: пусть так. Но прежде чем случится то, что весь этот Рой, все эти изгнанные или избранные мне предрекают, я успею сказать самые важные слова.

«От вас сбежали те, кто не должен был сбегать. И теперь страдают те, кто страдать не должен. Если вы выбрали править – правьте».

Я падаю – прежде чем слова оформились бы в голове до конца. Падаю и скольжу, потому что дно, последний зал, последний круг Подземья скован льдом. Рой клубится там, над головой, а здесь вокруг меня вырастают сотни, нет, тысячи ледяных скульптур. У них есть тела – облаченные в доспехи и платья, погребальные бинты, робы и саваны. В слины и туники. В рубашки и швары. Некоторые тела обнажены и прикрыты лишь длинными волосами. У всех есть лица, но ни на одном лице нет черт – это лишь гладкие ледышки с пустотой внутри.

Я с трудом поднимаюсь, впившись одной скульптуре в плечо. От прикосновения даже моей разлагающейся, холодной руки она начинает таять, корчиться – и там, наверху, чья-то душа заходится воем. Я отдергиваю пальцы – на них кровь. Моя или?.. Превозмогая тошноту, я иду нетвердо, осторожно, каждую секунду ожидая, что меня собьют с ног. У меня нет сил. Они тают, как та скульптура, с каждым шагом, с каждым вздохом, выпускающим изо рта облако пара.

Я так устал. Но нужно прибавить шагу, я уже вижу их. Вижу два темных крылатых силуэта чуть впереди, в льдистой толпе, точнее, над ней.

Они почти одинаковы – одинаково чудовищны. Черносерая кожа в разводах и струпьях, провалы вместо носов. Широкие кожистые крылья, длинные волосы цвета самого свежего снега и тонкие ветвистые рога, напоминающие оленьи. Бирюзовые глаза без зрачков слабо вспыхивают и гаснут раз за разом по мере того, как две фигуры кружатся, стремительно и сонно одновременно, словно в бесконечном свадебном танце. Воздух вокруг крыльев вихрится и искрит. С неба на меня падает метель, такая же бесконечная, как эти ряды мертвецов внизу и рой вверху. Я поднимаю голову. Я отличаю мать по более тонким рукам и по нитям паутины меж рогов. Я отличаю отца по слабым белым полосам на хрупких крыльевых перепонках.

Я не зову их. Я просто жду, пока они спустятся, ведь они тоже заметили меня. Их кружение прекратилось, они застыли, а теперь – они бросаются вниз, на миг напомнив хищных птиц, а не завораживающих чудовищ. Я стою ровно, слушая их тихий нарастающий рык – недобрый рык. Пусть собьют меня на лед, пусть даже вцепятся, мне важно одно – чтобы они оказались рядом. Чтобы они могли слышать. Но когда они опускаются – просто опускаются, пока не напав, – я говорю совсем не то, что хотел сказать, не то, что должен был бросить им в лица с гневом.

Не «От вас сбежали те, кто не должен был сбегать. И теперь страдают те, кто страдать не должен. Если вы выбрали править – правьте».

Не «Почему с нами случилось все то, что случилось?»

Не «Могли ли вы сделать хоть что-то, чтобы со мной не произошло то, что произошло?»

Я понимаю: мне больно смотреть на них, больнее, чем я думал. И я шепчу единственное, что сейчас имеет для меня смысл. Шепчу, закрывая глаза и пытаясь вернуть себе прежнее – паутинное? ненастоящее? навсегда потерянное? мое – обличье.

– Я… так хотел увидеть вас. Я здесь. Я больше не покину вас, если вы только захотите. Но пожалуйста… помогите мне.

Рой воет все громче. Падает искристый снег. Они смотрят в ответ, их бирюзовые глаза то белеют, то уходят в злой багрянец – может, слова ищут путь в их разум. Я пытаюсь найти хоть что-то на их лицах, что-то, что когда-то делало их… богами? Что-то, что сделало бы их хотя бы людьми. Они не узнают меня так же, как я не узнаю их – и разве я могу их винить? Я поднимаю правую руку. Я щупаю свое лицо и чувствую струпья, чувствую прогал челюсти, чувствую дыры ноздрей. Это снова происходит. Я снова не могу воскресить то, что всегда