Да, чего только не видывали стены уютного отеля «Континенталь» на Николаевской улице! Центральная Рада, Центральную Раду — немцы, немцев — гетманщина, гетманщину — опять большевики, большевиков — деникинцы, деникинцев — петлюровцы, петлюровцев — украинские коммунисты, украинских коммунистов — московская власть, и вперемешку! До четырнадцати раз за два года. На одном краю — Бредов, на другом — петроградские отряды, под Киевом — ангеловцы, а за Днепром — Зеленый и мужичье с вилами, собравшееся «пограбуваты». Когда чуть устаканилось — в полном смысле слова: стаканы перестали дрожать от взрывов — и надзора стало побольше, а власть к рукам прибрала ВУЧКа, в «Континенталь» пожаловали совбуры: хозяйственники — директора заводов, командированные из Москвы и Харькова, знатные и значные иностранцы; Хрущев заглядывал в конце 30-х годов, с личным охранником, видным ежовцем, наркомом внутренних дел Александром Ивановичем Успенским — крупным чекистом, прославившимся знаменитой формулой, которую он выдвинул сразу же после появления в Киеве: «Евреев из аппарата НКВД убрать!» Никита Сергеевич, понятно, ему не противоречил, а в мемуарах личность Успенского не вскрыл. Между тем за десять месяцев наркомствования Успенский навел в органах полный порядок, и Амаяку Кобулову, когда предместник бежал, мало что оставалось сделать. Этот потомок сторожа-лесника, награжденный еще при Менжинском орденом Боевого Красного Знамени, а при Ежове — орденом Ленина, был сукиным сыном высокого полета. В служебном кабинете он оставил записку: «Труп ищите в Днепре». Но искали его еще большие сукины сыны, объявив всесоюзный розыск. Сначала он скрывался под Москвой, а затем двинулся на восток. В городе Миассе, неподалеку от Челябинска, его и накрыли. Посиживал он в «Континентале», посиживал, наводя страх на официантов. Успенского хорошо знал сам Сталин, так как будущий беглец год работал заместителем коменданта Московского Кремля по внутренней охране. Как мы видим, Ежов подсунул Хрущеву надежного охранника.

За столиком «Континенталя» прохлаждался и младший братан Богдана Кобулова, уже упомянутый Амаяк, будущий глава разведки в Берлине у Деканозова, создавший в здании посольства специальную камеру, где проводились различные следственные действия в отношении лиц, попавших в лапы советской резидентуры. Потом Амаяк стал министром госбезопасности Узбекистана. Носил он белую гимнастерку и щеголял белыми парусиновыми сапогами и ярко-желтой портупеей с присобаченной к ней столь же ослепительной кобурой. Пил он красное вино и походил, несмотря на петлицы, на ворюгу-теневика из Боржоми. Носил, как и родной брат, дружбан Берии, гитлеровские усики-сопливчики. Работал под грузина, хотя был природным армянином. Я его хорошо помню в парке напротив университета во время какого-то торжества.

Последний предвоенный охранник Хрущева — Иван Серов, человек крутой, ему не до рестораций, времени нет — оккупация Западной Украины, дела на границе, да и время переменилось: построже стало. Но стригся у парикмахера Гальперина в «Континентале». Сияющий никелем и зеркалами мужской, пропахший «шипром», зал. Мастер — первейший, обслуживал элиту, к нему не пробьешься, запись! Но, разумеется, чекисты, партийное и правительственное начальство, а также знаменитости имели преимущества. Стрижка в НКВД плюс «шипр» — важный показатель ситуации. Ежов, а после войны и Абакумов перед арестом стричься перестали. Берию схватили неожиданно — бритеньким и пахнущим хорошим одеколоном. По-разному случалось. Но в основном бывалые люди отмечали: небритость — признак близящейся гибели.

Когда Лапин и Хацревин заняли тринадцатый номер, внутренности «Континенталя» выглядели по-другому. Да и обслуга разбежалась. Хозяйничали интенданты и какой-то старик-метрдотель. Говорили, что он подавал винную карту самому гетману Скоропадскому, который наезжал сюда со свитой в двенадцать адъютантов под водительством главного порщика мужичья графа Олсуфьева, который был его двоюродным братом. Гетман привык к петербургской обслуге, а Олсуфьев шутить не любил. Вполне булгаковский сюжетец, и я здесь — пас!

В ободранном неухоженном «Континентале» в сентябре холодно, голодновато, промозгло и неуютно. Хацревин, очевидно, предложил Лапину наведаться в гости к рижской знакомой на Чудновского рядышком, выяснить, успела ли она эвакуироваться. Когда пани Юлишка открыла им дверь, то увидела перед собой двух военных, чья внешность не внушила недоверия. Представительный и обаятельный Хацревин — в привычной для Юлишки несколько помятой командирской форме. Интеллигентного облика Лапин — в круглых очках, худощавый, смущающийся и остроносый. Обычные Лоттины гости. Хацревин не торопясь, мягко объяснил, кто они есть и зачем пожаловали. Он отрекомендовал Лапина:

— Зять Ильи Григорьевича Эренбурга.

Фамилия Эренбурга пани Юлишке хорошо знакома. Ее в семействе Лотты часто упоминали. Страницы, посвященные Киеву в мемуарах, относятся к лучшим. Эренбург прожил в этом южнорусском городе около года — с конца 1918-го до последних месяцев незабываемого 1919-го. В круговерти революционных событий он ухитрялся не только писать стихи, но и читать в разных местах. Лотта бегала слушать Эренбурга на Николаевскую в маленький подвальчик где-то недалеко от поворота на Ольгинскую. Эренбург читал не только себя, но и французских поэтов, рассказывал о Париже и о набирающих силу художниках, живших на Монмартре и в Латинском квартале. Юную интеллигентную аудиторию охватывал восторг. Эренбургу дарили цветы и самодельные конфеты. Из подвальчика выбирались заполночь. Лотта входила в кружок ярых поклонниц поэта, но приблизиться к нему и познакомиться не решалась. Когда они впервые встретились в Москве и Корнейчук их познакомил, Эренбург улыбнулся и сказал:

— Я вас помню. Вы здорово хлопали.

У Лотты были сияющие глаза и крепкие ладони.

Лапин в свою очередь представил Хацревина:

— Добрый знакомый Александра Евдокимовича и Лотты Моисеевны. Они недавно вместе были в Риге.

Вечером, подробно рассказывая о визите гостей швейцару Кишинской, на ее замечание:

— Юлишка, ты неосторожна. Лотта Моисеевна запретила тебе пускать незнакомых. Ты ведь знаешь, что вокруг одни шпионы, — Юлишка резонно ответила:

— Если бы шпионы, то назвали бы хозяйку по паспорту — Шарлоттой, а не как родные — Лоттой Моисеевной.

Кишинская покачала головой. Пани Юлишка всегда славилась умом и находчивостью.

— В листовках постылые пишут… (Постылые — это немцы. У Юлишки были счеты с ними.) «Возьмем в плен Шарлотту Корнейчук и освободим украинский народ от нахлебников».

Пани Юлишка не дожила до возвращения Лотты в Киев. От швейцара Кишинской мы и узнали о посетителях. Юлишка приняла их по-царски, накормила домашней пищей, обогрела, как умела, а умела она многое, потому что была добра, отзывчива и жалостлива.

С Кишинской потом поделилась:

— Обходительные мужчины! Зачем только сюда прикатили? Немцы на носу. Ведь никого не пощадят постылые.

О Лапине и Хацревине, не зная их судьбы, пани Юлишка долго печалилась, долго вспоминала их. Быть может, из-за безукоризненно вежливой речи. Пани Юлишка привыкла к подобным гостям. У Лотты в доме на Чудновского другие не появлялись.